Волны Русского океана - Станислав Петрович Федотов

отдавая все время и силы благоустроительству русских колонистов. Так вот, за теми чаепитиями мечтал Андреич о телегах паровых — это после рассказа Тараканова про столичного учителя физики в доме барина Переверзева, то бишь про Ивана Кулибина, который не только яркий фонарь придумал и змея воздушного, но и телегу паровую самоходную. Мечтал Ляксандр Андреич, как построит на Аляске дороги хорошие, как побегут по ним телеги эти — и людей повезут, и грузы всякие… Тимофей Никитич, вспомнив, даже засмеялся и головой покрутил: энто, как Емеля на печи, ли чё ли? Сказка! Самая что ни на есть волшебная!

Людей Тимофей Никитич подбирал старательно, все что можно о них выведывал, всю, так сказать, подноготную. А как же иначе? Небось не один год придется с ними бок о бок жить, и Бог ведает, в какие передряги попадать — потому и знать надо, чего от них ожидать. Конечно, человек настежь раскрывается чаще всего в безвыходном состоянии, а не в разговорах о житье-бытье, но тут уж чем богаты…

С Большой земли прибыли ссыльнопоселенцы. Пятьдесят восемь душ — сорок пять мужиков и тринадцать женщин. Хмурые, малоразговорчивые, открывались они неохотно, да и любопытствием не отличались, за исключением, пожалуй, трех-четырех человек. Эти сами выспрашивали, где будут жить, чем заниматься, да какие тут дикари, да можно ли с ними ладить… Понравились Тараканову двое — Антон Козырев, двадцатилетний кудрявый крепыш с ясными голубыми глазами, и двадцатидвухлетний Емельян Епифанцев, весь — что голова, что борода — заросший рыжим волосом. Они были настолько разные, что Тимофей Никитич сам себе не смог бы ответить, что их объединило в его уме. Однако это случилось, и он решил, что возьмет обоих с собой на Гавайи. И очень удивился, когда Емельян решительно отказался отправиться на острова.

– Чё так? Там зимы нет, море теплое, фрукты-ягоды сами в рот падают. В рай не хошь, ли чё ли?

– Рай — энто не про меня, — ухмыльнулся Епифанцев, но ухмылка даже краем не выглянула из рыжих зарослей. — Скушно в раю, держи его за ногу. Да и острова опеть жа — тоись землицы маловато, а я по Матерой погулять хочу. Иэхх!..

Даже сидя, Емельян развернул плечи так, что стал шире чуть ли не вдвое. Тараканов, сам силушкой не обиженный, лишь головой покачал.

– Крепок ты, брат! — И вдруг оживился: — Слышь-ко, ты вот четыре годочка руду кайлил, а сам-то в рудах кумекаешь? Серебряную, к примеру, найтить могёшь?

– Я и железную могу, и медную. И золотишко — в россыпи.

– Так тебе ж одна дорога — в рудознатцы! — обрадовался Тимофей Никитич. — Правитель зараз отделение рудознатное открыл, мастеров ищет.

– О как! — заржал Емельян. — На ловца и зверь бежит, держи его за ногу. А игде их искать, руды-то?

– Дак на самой Аляске.

– А тута, што ль, не Аляска?

– Ну, до Аляски отсель тыщи полторы верст и все к северу. — Емельян крутанул головой и передернул плечами, будто внезапно озябнув. — Да ты холода, ли чё ли, боисся? — засмеялся Тараканов. — А, сибиряк? В Сибири-т морозы покруче аляскинских.

– Не сибиряк я, — угрюмо сказал Емельян. — Коломенский. А бояться мне неча, токо в Нерчинске нахлебался холоду, ажно в грудях клёкотно.

– Вона чё! Тады вдругорядь зову: айда со мной на Гаваи. Полежишь на солнышке, грудя погреешь. Найдешь себе милаху чернозадую — душу потешишь.

– С милахами мы теперича токо и могём — душу тешить, — горько хохотнул Емельян. — Каторга рудничная, она силу мужескую вынает.

– Совсем, ли чё ли?! — ахнул Тараканов.

– Напрочь!

Посидели, помолчали, оба темны лицом. Потом Тараканова озарило: вспомнил он, как после свадебного ритуала с Аленой, тогда еще Эйелен, что означало «Ясная» или «Счастье», шаман племени мака заставил его выпить плошку терпкого питья (для мужской силы и крепости, пояснил толмач), и Тимофей в первую ночь испытал прямо-таки сказочную сладость, да и в последующие — тоже, и так — до самой весны.

– Слухай сюда, Омельян, — заспешил он. — У Алены, бабы моей, отец и брат — вожди индейские, и есть в ихнем племени знахарь-шаман Вэмигванид, это по-индейски «Украшенный перьями» значится, он, и верно, весь в перьях, с головы до пяток. Так это чудо в перьях знает, как возвернуть мужику его силу, вот истинный крест, не вру — сам пробовал. Надо те со мной плыть — до форта Александровского уж точно, а там — как Бог даст. Ну, чё скажешь?

У Емельяна глаза так и сверкнули зеленым огнем, будто рысь глянула сквозь рыжие заросли, однако язык он попридержал, не сразу выдал слово сокровенное. Помолчал малость, а после молвил:

– А скажу я, Тимофей Никитыч, так: ежели тот знахарь, держи его за ногу, вернет мне силушку прежнюю, я всех девок на твоих Хаваях схаваю, а тебе служить буду верой и правдой. Вот те крест! — И Емельян истово перекрестился.

– Ну и договорились, — засмеялся Тараканов. — А касаемо рудознатства…

– Есть рудознатец, — перебил Емельян. — Лучшéй меня! Я-то так… чё углядел, чё услыхал… а он мастеров выспрашивал, книжки ихние смотрел…

– И кто ж он, такой ученый? — с усмешкой спросил Тараканов.

– Дак корефан мой, Антоха Козырь, держи его за ногу. Вот его и отправляйте на Аляску. Ему там самое место.

– Значит, вот ты какой. — Главный правитель с удовольствием оглядел складную фигуру Антохи, даже кругом обошел для полного обозрения. Антоха повел плечами под армяком, поправил кушак. — Рудознатец, значит…

– Дак, барин… какой я рудознатец? Больше — рудолюб. Ндравятся мне камешки разные, мастер горный минералами их называл, в книжке показывал — я и запомнил. Память-то у меня дюже добрая!

– Вот и замечательно, что минералы нравятся. Ты садись, Антон… как твоего батюшку-то зовут? Захаром? Садись, Антон Захарович, чайку попьем, потолкуем.

Антоха посмотрел на главного правителя ошалелыми глазами — никто его никогда Захаровичем не кликал — и осторожно присел на край табурета. Правитель сам налил ему в белую чашку крепкой китайской заварки, добавил кипятку из самовара, стоявшего на высоком столике в углу кабинета, подал чуть ли не с поклоном, еще больше смутив вчерашнего каторжника. Пододвинул глиняную плошку с поджаристыми баранками и стеклянную с колотым сахаром: угощайся, мил друг, не стесняйся. Налил и себе и уселся напротив; кинул в рот кусочек сласти, отхлебнул душистого напитка и причмокнул: ах, хорошо!

Антоха бережно взял чашку за крутое ушко, вдохнул вьющийся над ней легкий парок и невольно прикрыл глаза от довольства ласкающим запахом. На каторге пили кирпичный чай, заваривая его до цвета, да и вкуса, дегтя;