Полет орла - Валентин Пронин

Багратион тоже улыбался по-приятельски, но в то же время с тонким восточным подобострастием (совсем незаметным, а только угадываемым внимательным наблюдателем). Он согласительно кивал своим длинноватым с крупной горбинкой, кавказским носом. И неожиданно в голове Сеславина пронеслась странная мысль. Вот два лучших полководца императора Александра, формального потомка Петра Великого, на самом же деле отпрыска западноевропейских принцев и принцесс – гессен-готторпских, даже карликовых эльхен-ангальтских, а, возможно, коль сплетни имеют под собой почву, вообще сын не больно сановитого московского дворянина Васильчикова. А эти: один представитель царской грузинской династии Багратидов (Багратиони), ведущих свою родовую ветвь (ну, легендарно, конечно) от библейского царя Давида, другой, обрусевший за несколько поколений, но произошедший от крестившегося в православие ордынского мурзы Кутуза, большого полководца и чингизида.

Сеславин видел дважды в подзорную трубу завоевателя Европы, приземистого, толстоватого корсиканца, выходца из семьи провинциальных клерков, даже не дворянина. И сразу пришло сравнение внешнего облика Бонапарта с подчеркнуто полувоенной и слегка небрежной экипировкой Кутузова. Напоминающий кутузовский, походный серый сюртук без эполет, заношенная низкая треуголка, старые невысокие ботфорты.

За светлейшим князем ехал, чопорно подтянувшись, долговязый Барклай с узким и длинным лицом, за ним пышущий здоровьем, выделяющийся богатырским сложением Ермолов, потом словно аршин проглотивший Бенигсен с презрительным выражением на лице, впоследствии придумавший для главнокомандующего употребляемое среди штабных немцев прозвище «Старый господин», и самоуверенный, даже слегка напыщенный барон Толь, и скромный, с очень русским лицом, добродушный с виду, храбрец Коновницын, и утомленный болезнью и постоянными боями Дохтуров, и другие.

– Стало быть, здесь где-нибудь, Михаил Илларионович? – спрашивал негромко Багратион. – И пространства хватает. Позиция, как мне кажется, вполне пригодная.

– Ну, знаете ли, Петр Иваныч… – покашливая, сказал Кутузов, – дождемся-ка, пока Милорадович резерв приведет. А мы даже малость подтянемся к нему. В одну кучку все соберемся и тогда уж поглядим, чего будет дальше…

Понаблюдав за церемонией смотра воинских частей у Царева-Займища, Сеславин возвратился в расположение арьергарда. Что ж будет-то? Какая перемена произойдет с назначением светлейшего? Однако внешне все было по-прежнему.

На следующее утро войска возобновили отход по московской дороге. Но что-то переменилось во внутреннем состоянии солдат и офицеров, даже в их облике. Они подтянулись, расправили плечи, подогнали более ловко и ладно амуницию, просветлели лицами. В колоннах, марширующих к Москве, впервые за долгий изнурительный путь от Смоленска стали время от времени лихо запевать с переливом, прибауткой и посвистом полковые песельники.

19 августа в Сельце (таково, можно сказать, безымянное название места) произошла встреча всей русской армии с резервом генерала Милорадовича, давнего кутузовского сподвижника и ученика Суворова, бесстрашного, надежного серба.

В этот же день станет известен приказ Кутузова о составлении общего арьергарда под командованием генерал-лейтенанта Коновницына. Ахтырские гусары почти беспрестанно находились в огне, сшибаясь в яростных кавалерийских стычках с передовыми конными отрядами нетерпеливо рвущегося вперед Мюрата.

Наконец между почти не прекращающимися боями, которые вел арьергард Коновницына, подполковник Денис Давыдов предлагает князю Багратиону свой смелый план партизанского передвижения в тыл противника, создания «летучих» отрядов, карающих мародеров, и прочие способы организации народной войны. Багратион спешно докладывает о плане Давыдова главнокомандующему.

Кутузов молча выслушал Багратиона. Встал, посмотрел в меркнущее оконце избы, где находилась его главная квартира. Багратион ждал.

Кутузов еще подумал и сказал серьезно:

– Партизанские летучие отряды на манер испанских гверильясов? Ну что ж, сие не только желательно, но и необходимо. И прямо сейчас, до генерального сражения. Для начала приказываю дать подполковнику Давыдову пятьдесят гусаров и сто пятьдесят казаков. Начать партизанский поиск, в виду его чрезвычайной важности, незамедлительно.

Совместная служба в арьергарде сблизила Сеславина с его ровесником Яковом Гавердовским, с которым они впереди оставшихся батальонов отразили, уходя из Смоленска, ночную вылазку неприятеля. Они сидели в редкие минуты отдыха у бивачного костра и рассуждали о том, что тяжелый и досадный путь русской армии, несмотря на продолженную Кутузовым «тактику отступления», кажется, остановился у деревни Бородино.

Накануне под Гридневом Сеславин был ранен пулею в ногу. На следующий день он участвовал в бою под Колоцким монастырем. Здесь арьергард русской армии присоединился к главным силам. Превозмогая боль в простреленной ноге, Сеславин вернулся в штаб Барклая-де-Толли. Здесь он узнал, что главнокомандующий всех русских армий светлейший князь Голенищев-Кутузов решил дать генеральное сражение на холмистой равнине вблизи деревни Бородино.

Верхом на своем Черкесе Сеславин расположился рядом с батареей на скате высоты у сельца Горки. Все распоряжения были сделаны, войска строились в боевые порядки. Ночная сырость тревожила свежую рану в простреленной ноге Сеславина. Боль не утихала. Сражаться пешим было невозможно.

– Как нога-то? – спросил Сеславина полковник Гавердовский сочувственно. – Плохо?

– Вся надежда на моего верного Черкеса, – ответил Сеславин, морщась и принужденно улыбаясь.

Накануне Кутузов приказал совершить торжественный молебен перед началом сражения.

От Бородина поднималось церковное шествие с иконой Смоленской Божьей Матери. Впереди шли пехотные полки со снятыми киверами. Позади, меняясь, несли икону солдаты и офицеры. Потом шли в золоченых ризах священники, дьякона, взмахивавшие кадилами, от которых кудрявыми струйками клубился ладан. Главным служащим молебен был небольшой сухонький архимандрит в черном клабуке, за ним грудились усталые певчие, в двадцатый раз запевавшие «Спаси от бед рабы Твоя, Богородице…» Со всех сторон бежали к великой русской святыне (она таковой и являлась для каждого православного) солдаты, офицеры, ополченцы и какие-то местные мужики. Старинную, с потемневшим ликом в золоченом окладе икону везли от самого Смоленска, взяв ее из подожженного французскими гранатами кафедрального собора.

Солнце играло яркими пятнами на золоченом окладе, ветерок колыхал белыми покрывалами, которыми, чтобы не касаться рук, поддерживали икону. Пение уставших клирников звучало негромко под открытым бледно-голубым небом, над обнаженными головами людей, собравшихся перед сражением.

Многие молящиеся истово крестились и вытирали глаза. От крестного знамения военных людей что-то звякало или звонко стучало: пуговицы, пряжки ремней, штыки, ножны тесаков, сабли и шпоры. Некоторые солдаты и ополченцы становились на колени и кланялись в землю. Были и кое-кто (видимо, офицеры из немцев), что стояли почтительно, сняв головные уборы, но не крестились.