Илья Муромец и Сила небесная - Юрий Лигун

– Это почему? – удивился Иван Тимофеевич. – Да за нашего красавца теперь любая девка пойдёт!

– Вот то-то и оно, что любая. Тебе со мной, вестимо, повезло, а вдруг Илье недотёпа какая попадётся. Чего на неё даром вино тратить?

– И то правда, – немного подумав, согласился батя, выколупывая пробку. – Сынок, ты где? Всё готово, тебя одного ждём.

Но Илья его не слышал. Ему не хотелось сидеть за столом, пускай и праздничным, поэтому он то ходил по двору, то забегал в избу, рассматривая и ощупывая всё, что ещё вчера ему было недоступно. Он дёргал ворота повети, толкал плечом забор, срывал с веток яблоки, примерял к руке отцовский нож-косарь, открывал дверцы посудника, щёлкал ногтем по глиняным чашкам и даже, встав на карачки, осмотрел изнутри конуру Загрызая. Еле его родители усадили. Но и сидеть, оказалось, не так плохо, если упираться ногами в пол…

И пошёл пир на весь мир! Пригубив вина, батя нежно обнял матушку за плечико и затянул густым басом молодецкую песню:

И женился князь во двенадцать лет,

И померк в очах буйна князя свет…

Ефросинья Ивановна всхлипывала и подхватывала тоненьким голосочком:

Молода жена в терему сидит,

«Не гуляй ты, князь!» – цельный день твердит…

На пятом куплете к ним присоединился волкодав Загрызай, тоже любивший жалостные песни. Его протяжный вой плыл над спящим Карачарово и поднимался в небо, туда, где надкушенной баранкой висел молодой месяц…

* * *

Ночью Илье приснился сон. Будто он сидит в телеге рядом с каким-то незнакомым парнем. Телега поскрипывала и покачивалась на колдобинах, отчего парень начал клевать носом. По его потному лбу ползала муха.

Вдруг кучерявый возница громко объявил:

– Карачарово!

– А! – вскинулся парень. – Чего сказали?

– Карачарово, – объяснил Илья, – моя деревня.

– Что значит твоя, когда моя? И зачем деревня, когда оно – село?

– А какая разница?

– Как какая? Очень даже такая! В деревне, во-первых, церкви нет! А у нас… Вон, гляди!

Илья поглядел вперёд и увидел, что в конце дороги показались избы. Над их крышами покачивались деревья. А ещё выше, над зелёными верхушками, вставали три купола – один большой и два поменьше. Казалось, что они парят в небе, хотя сама церковь прочно стояла на земле. Чоботок зажмурился, помотал головой и вдруг понял, что это вовсе не купола, а тяжёлые шлемы трёх богатырей, защищающих народ от супостатов…

* * *

– Просыпайся, сынок! – раздался над ухом матушкин голос.

Илья открыл глаза и увидел, что лежит на полатях, а сквозь оконную брюшину вовсю бьёт солнце. Так поздно вставать ему ещё не доводилось. Илья взъерошил рукой вихры и заморгал глазами. Наверно, вид у него был немного ошалевший, потому что матушка спросила:

– Никак сон дурной приснился?

– Да, нет… Просто чудной какой-то.

Илья хотел было кликнуть батю, чтоб тот вынес его во двор, но вдруг вспомнив всё, с радостным криком вскочил с полатей, подхватил матушку на руки и отчебучил ногами такой пляс, что изба ходуном заходила.

– Пусти, шалопайка! – ойкала Ефросинья Ивановна. – Не ровён час уронишь!

– Матушка, да пущай сыра земля надвое расколется, а я вас не оброню! – горланил в ответ Илья.

На шум с улицы прибежал Иван Тимофеевич. В одной руке он держал топор, а в другой полено.

– Добрый праздник не без драки, – миролюбиво проговорил он, любуясь сыном. – Только ты того… пляши да не заплясывайся. Закрутишь матери голову, а ей ещё огурцы малосолить да бельё стирать.

– Батя! – ещё громче вскрикнул Илья и, аккуратно поставив матушку на пол, схватил Ивана Тимофеевича в охапку.

Тот пытался вырваться, но хоть и обладал недюжинной силой, против сына не устоял и, не успев ахнуть, взлетел к потолку, а потом снова упал вниз на заботливо подставленные богатырские руки.

– Силён! – только и смог выдохнуть Иван Тимофеевич, и в этом слове было столько любви, что хватило бы на пятерых…

* * *

К столу Ефросинья Ивановна подала румяный яблочный пирог с хрустящей корочкой и горячий сбитень – напиток из подожжённого мёда с корицей и тмином. Вкуснотища! Пальчики оближешь, язык проглотишь. А сбитень, говорят, не только согревает, но и ума прибавляет. Недаром же первый в мире рекламный слоган придумали торговцы медовым лакомством. Звучало это так: сбитень сбитенёк пьёт щеголёк!

После утренней трапезы закипела работа! Вспомнив, что на делянку сегодня можно не идти, ежели сынок на месяц вперёд с дубами управился, Иван Тимофеевич решил подправить домашнее хозяйство. И тут Илюша, истосковавшийся по настоящему делу, не подкачал! Он быстро нарубил дров; натаскал колодезной воды для варки, стирки, бани и попить; натянул железный обод на рассохшееся колесо; продул печную трубу, причём не мехами, а щеками; выровнял косой забор; смазал скрипучую дверь в голбец; случайно снёс крышу курятника и тут же соорудил новую; вытряс из ошалевшего волкодава блох и намазал его густым дёгтем…

Ну, и всякое такое, по мелочи. А батя тем временем отдыхал на большом пне у забора и чтобы не лопнуть от нежданной радости, тихонько посмеивался в усы.

Времени на всё про всё ушло немного, но проголодаться успели. И правильно сделали, ибо весть о том, что сидень Илья собрался басурманов бить, уже облетела село, и к Чоботкам потянулись люди. И не просто потянулись, а с гостинцами!

Первой прискакала баба Рыкина с чёрствым пряником. И не потому, что мягкий пожалела, а потому что цельный год его берегла про чёрный день. А тут такое дело…

– Скушай пряничек, Илюша! – прошамкала старуха, разматывая платок. – И прости, ежели невзначай зазря обидела. Я ж не со зла, а от норова, чтоб ему скиснуть! Кушай, дитятко, кушай, только размочи сперва, а то все зубья поломаешь…

– Ничего, они у меня крепкие, – успокоил бабушку Илья, не без труда раскусывая пряник, который и впрямь оказался твёрже подковы.

А потом пошло-поехало! Каждый что-то да принёс!

Глеб – хлеб!

Ермолай – с изюмом каравай!

Варвара – медового вара!

Вышата – два пивных ушата!

Курьян – семечек карман!

Иван Сухой – котел с ухой!

Иван Большой – чугун с лапшой!

Иван Маленький – туесок малины аленькой!

А Дарья и Людмила – всё, что под рукой было!

Стол пришлось накрыть на улице, и то мест на всех не хватило. Поэтому Бурушке и Загрызаю пришлось постоять в сторонке. Остальные гости расселись по лавкам и стали есть, пить и здравицы говорить.