Богемная трилогия - Михаил Левитин

— Рахим?

— Какой там Рахим! Что делать? Решение пришло молниеносно, выскочила я из этих перьев и прямо на сцену, голенькая, в чем мама родила.

— Господи, а они?

— Ну, что они, публика беснуется, ты ведь знаешь, какая у меня фигурка, с Тимуром моим удар сделался, а я между рядов павой, павой.

И Эмилия пошла по комнате, изображая тот вечер в Мулен-Руж, когда видевший виды Париж кричал неистово и лакеи выносили из зала шаха, сраженного ударом.

Все это она продемонстрировала, потом застыла в каком-то столбняке и лоб начала тереть, будто забыла самое главное.

— Да, — сказала она, — я там самого Чаплина видела.

— Он пришел на тебя посмотреть? — спросила Таня.

— Да. На меня. Но он почему-то не сказал ничего после представления, за руку взял, а не сказал ничего.

Стало тихо.

— А вам Париж понравился? — спросила Наташа.

— Париж? Представляете, я так была там в этом треклятом Мулен-Руж замотана, что не успела Париж рассмотреть.

Наташа знала, что в эти вечера без мужа могла и должна была бы с помощью Эмилии разобраться, чем все же была та их затея в Петербурге, что такое театр Игоря, существовал ли он на самом деле или только в воображении Игоря, почему их обошла настоящая слава, а успех ни во что не вылился. Но как-то инстинктивно боялась услышать еще что-нибудь о муже, сопутствующее, и потому только однажды задала общий вопрос:

— Что такое эксцентрика?

— Это я.

— Вы?

— Шучу, шучу. Вам Игорь лучше объяснит, когда вернется.

— И все-таки?

— Видите стакан? Неэксцентрик берет его прямо в руку, чтобы воды налить и выпить, а эксцентрик уже взяв стакан, забывает, зачем взял, отдает другому, а другому стакан совершенно не нужен, он возвращает в недоумении, эксцентрик снова ему — и так до тех пор, пока оба не взмокли до того, что уже и тот, второй, захотел водички попить, налил в злополучный стакан, и тут эксцентрик глядя на стакан, вспомнил, зачем он ему нужен был, и отбирает стакан у другого, не дав сделать ни глотка.

— Значит, это смешно?

— Кому как. Ему, эксцентрику, совсем не смешно. Чаплину кирпич падает на голову, а он бабочку поправляет и котелок, чтобы всегда выглядеть пристойно. Он занят — вот что я хотела сказать, эксцентрик всегда о чем-то своем думает, жизнь ему — свое, а он не замечает.

— А зачем?

— Черт его знает! Игорь говорил: человек ведет себя несоответственно обстоятельствам внешним, по своим внутренним законам.

— Как сумасшедший?

— Нет, как человек.

Если бы не Эмилия, вряд ли узнала бы Наташа, в каком лагере он находится, если бы не Эмилия, слать в лагерь продовольственные посылки была бы не в состоянии, если бы не Эмилия, не поступить Тане в институт, если бы не Эмилия…

— Все, — сказала она однажды. — Я замуж выхожу.

Наташа опешила:

— А Володя?

— Володя — не проблема, он поймет. Засиделась в девках. И вам советую очень подумать, очень.

— Нет, спасибо, — сказала Наташа.

— Спасибо скажете потом. Игорь будет очень доволен, если вы устроитесь. Вот к вам этот милый человек приходил…

— Миша? Он мой двоюродный брат.

— Ну и что? Хороший брат всему будет рад. Рифма. Адьё.

И, устроив на плечах поудобней непродажную свою рыжую лису, сдвинула на ухо беретик, резко повернулась, чтобы гордо и эффектно исчезнуть в проеме двери, но с такой силой стукнулась подбородком о косяк, что лягнула ни в чем не повинный косяк ногой и с возгласом: «Чтоб ты пропал, проклятый!» — исчезла.

Миша Колесников действительно приезжал один раз, но писал часто. Наташа прятала от быстрых глаз Эмилии его письма. В тот приезд ему не о чем было с ней советоваться.

— Наташа, — сказал он, — если нужны деньги…

— Нужны, — быстро ответила Наташа. — И много.

Он стал судорожно копаться в бумажнике.

— Вот все… пожалуйста… я так рад… здесь только на билет… Если бы ты решилась, то сейчас же с Танечкой в Тифлис, ты знаешь, я одинок, дети хорошие, они бы подружились.

Наташе захотелось обнять его, что она и сделала, да так нежно, что сама удивилась своей способности обнимать.

— Мишенька, — сказала она, — я люблю мужа, если бы ты знал, как я его люблю…

Он вернулся таким, как был, ну, совершенно таким, то ли лагерь никак не повлиял на него, то ли у него всю жизнь привычки были лагерные, он вернулся не из лагеря, а из жизни, не потеряв расположение ни к чему на свете. Из новых привычек появилась только одна совершенно перестал записывать свои стихи сам, а просыпался ночью и орал благим матом: «Карандаш! Быстренько! Диктую, Танька, записывай скорей, не то уйдут», — и начинал диктовать Бог знает откуда пришедшие ему ночью в голову строки. Он диктовал, сидя в постели, голый, а они, как дуры, записывали, ничего не понимая со сна, стараясь не спугнуть вдохновения, о этот любимый голос, как его не хватало! Карандаш и бумага всегда лежали на стульях рядом с ними, а утром все вместе разбирали всю эту рифмованную муть, хохоча, вспоминая, как рев отца перепугал Наташу среди ночи: «Карандаш, бумагу, записывай!»

А записывать, оказывается, было нечего, не стоило и будить. Правда, иногда и в этих ночных импровизациях что-то попадалось — не зря они трудились. Лучшее Игорь переписывал в тетрадь, которую назвал «Альбом — музей моей жизни». Но вскоре появлялся Круч, жадно ел на кухне, сидел долго, будто ждал каких-то неприятных для них событий, не дожидался, уходил, прихватывая с собой плоды их ночных развлечений. Игорь почему-то охотно ему их отдавал, чем приводил Наташу в негодование.

— Это твои стихи, кто он такой, почему ты ему все даришь?

— Во-первых, стихи писать научил меня он, во-вторых, Наташенька, эти стихи плохие, но самое главное, что Круч — старьевщик, старьевщик собирает старое, ненужное, стихи старятся, как только их напишут, вот я и отдал старьевщику старье.

Все равно она не соглашалась, равнодушие к сделанному поражало ее, ведь были люди, способные оценить его поэзию. В двадцатые годы его читали в Париже, разве это так просто? Если бы они добрались, возможно, Танечке не пришлось бы сейчас донашивать ее старые вещи. Кто знает, как сложилось бы все? Хотя знает она, знает, что и в Париже счастье не длилось бы слишком долго. За успех надо держаться, а не то он вырвется и улетит, оставив в руке пук перьев. Но Игорю говорить этого не следовало.

— Откуда ты знаешь, что такое успех? Может, это то, что переживают наедине с собой? А может, мой главный успех — это ты и Танька?

И все. А дальше продолжалась жизнь, которой нет цены.

Все, что он любил в театре, было уже не нужно, он попытался снять кино, но дело в том, что он не любил кино, честно сознался, ему не поверили, а отказаться уже не мог, потому что место съемки предложили выбрать ему, а какое место съемки, если по сценарию лето? Конечно, море. Он выбрал море, чтобы на юг, погреться после своего канала, сидеть на пляже и дуть в жару горячий чай из блюдца, а вокруг чтобы зажигались юпитеры, как маяки, и дамочки с проносящихся катеров восхищенно вздыхали: «Ах, кино снимают!» И, не смущаясь присутствием мужей и любовников, рассматривали в бинокли его сверкающую на солнце лысину.