Возмездие Эдварда Финнигана - Берге Хелльстрем

Теперь Гренс не сомневался, что нанесение тяжких телесных повреждений было непреднамеренным, но, чтобы прийти к этому выводу, пришлось немало потрудиться, поломать голову и несколько раз от души выругаться.

Женщина умерла до прибытия в окружную больницу. Ее попытались оживить, но безрезультатно. Смерть констатирована в 17.35.

Клёвье трижды за вечер, примерно раз в полчаса, объявлялся с новым донесением, полученным по факсу.

В теле Элизабет Финниган обнаружено 3 пулевых отверстия. Два — с левой стороны груди в области сердца. Одно — примерно на один дюйм ниже адамова яблока, посередине шеи.

Гренс служил давно, так что понял и почувствовал, как постепенно приходит в боевую готовность.

В разговоре с комиссаром уголовной полиции Харрисоном было решено, что женщина останется в морге больницы Пайка, откуда ее перевезут в клинику судебной медицины в Колумбусе.

Две пластиковые чашки с черным кофе. Машина, втиснутая между недавно купленным копировальным аппаратом и допотопным факсом, тряслась и дребезжала, особенно по ночам: видимо, злилась, что ей не дают покоя, который необходим даже кофейному автомату. Первую чашку Гренс выпил залпом — тепло разлилось в груди, и сердце забилось быстрее.

Гренс брал листок за листком из стопки Клёвье, которая за вечер порядком подросла. Еще донесения: другие полицейские повторяют ту же самую историю почти слово в слово. Протокол вскрытия трупа, абсурдный по набору слов и стремлению к точности. Описание мертвого тела на полу, сделанное криминалистом на месте преступления.

Эверт Гренс сидел за столом и пытался разобраться, что к чему. За окном было темно.

Он крепко держал последний документ — из пенитенциарного учреждения, называвшегося Southern Ohio Correctional Facility.[13]Из тюрьмы в Маркусвилле. В том городке, где обнаружили мертвую женщину.

Эверт Гренс прочел его.

Еще раз.

И еще.

Это, как он понимал, было началом чего-то, что ударит по людям далеко за границами его страны. И будьте уверены, скоро какой-нибудь идиот начнет оказывать давление на следствие и разоряться, что дело-де следует переместить со стола следователя на стол политика.

Черта с два!

Гренс взял трубку, набрал номер абонента в Густавсберге, к югу от Стокгольма. Он знал, что уже поздно. Но ему было наплевать.

Никто не отвечал.

Гренс не клал трубку, слушая сигналы, пока на том конце не ответили.

— Да?

— Это Эверт.

Звук, словно на том конце сглотнули, откашлялись, пытаясь разбудить собственный, все еще сонный голос.

— Эверт?

— Мне надо, чтобы ты был здесь рано утром — в семь.

— Но я начинаю работать позже. Ты же знаешь: Юнасу в школу, я…

— В семь часов.

Гренсу показалось, что Свен сел в кровати.

— В чем дело, Эверт?

Он не слышал зевков, которыми инспектор уголовного розыска Свен Сундквист наполнял свою спальню, не чувствовал, как тот мерзнет голый на краю кровати.

— Шварц.

— Что-то случилось?

— Нас ожидают горячие денечки. Тебе придется отложить все остальные расследования. Дело Шварца отныне самое важное.

Сундквист говорил шепотом: рядом спала Анита.

— Объясни, Эверт.

— Завтра.

— Да я все равно уже проснулся.

— В семь часов.

Гренс не пожелал ему спокойной ночи. Он положил трубку, но, едва раздались короткие сигналы, поднял ее снова.

Хермансон не спала. Трудно было сказать, одна она была или нет. Лучше бы не одна.

Огестам как раз собирался ложиться. Его голос звучал удивленно, он знал, как к нему относится комиссар, и никак не ожидал, что тот позвонит ему домой.

Хермансон и Огестам поинтересовались, в чем дело, и, не получив ответа, сразу пообещали сидеть друг рядом с дружкой на стульях в кабинете Эверта Гренса ровно в семь.

Гренс почитал еще с полчаса, затем поднял свое массивное тело и прошелся туда и обратно по комнате.

Еще полчаса, потом он улегся на вытертый диван и уставился в потолок.

Вдруг он рассмеялся.

Неудивительно, что ты так перетрусил!

Рокочущий смех Эверта Гренса, который вырывался на волю только здесь, в одиночестве. Комиссар не помнил, чтобы когда-либо хохотал на людях.

Шварц, черт подери, тебе некуда деваться!

Он думал о документе из тюрьмы Маркусвилла, который перечитал уже несколько раз, об огромной стране, которая носится со своим мифом о смертной казни, словно та — важная часть их образа жизни, о том, что здорово все же лежать так, посмеиваясь, и знать, что всего в нескольких метрах поджидает, сидя за письменным столом, сам Сатана и что он скоро его выпустит на волю.

В Америке был поздний вечер, начало одиннадцатого, когда из Швеции поступил запрос о правовой помощи. В его ожидании Кевин Хаттон задержался в кабинете на Мейн-стрит с видом на Цинциннати. Знаменательный вечер, знаменательная ночь. Он курил одну сигарету за другой и пил минеральную воду, пока живот не запротестовал, последние часы он чередовал сигареты с жесткими хлебцами, которые нашел на кухне для сотрудников. Он устал, но не хотел идти домой, информация от Брока из Интерпола ошеломила его, поначалу Кевин проклял все на свете, а потом навалилась эта дьявольская пустота и не отпускала до тех пор, пока он не почувствовал, что не в силах подняться со стула.

Ты же мертв.

Столько лет он проработал в ФБР и никогда не слышал ни о чем подобном! Так близко, так явственно. Разве не ради вот такого и живешь, не о таком мечтаешь? Этот день можно будет потом вспоминать, он отличается от всех прочих, которые приходят и уходят. Невероятный случай, когда нет ответов, потому что никому и в голову не приходило, что могут возникнуть подобные вопросы. Час спустя Хаттон уже сидел в автомобиле и ехал на юг, а рядом — его коллега и подчиненный assistent special agent in charge[14]Бенджамен Кларк. Хаттон объяснил все тому по телефону, чувствуя, как чертовски неправдоподобно это звучит, однако Кларк все правильно понял и помчался в контору, едва они закончили разговор.

Снаружи было темно, дорогу покрывала пленка льда.

Кевину Хаттону следовало бы ехать медленнее, но теперь, когда они уже были в пути, ему казалось, что они едут недостаточно быстро. Он уже давно не бывал в Маркусвилле. Он прожил там почти двадцать лет, но это ничего не значило. Другая жизнь, другое время. Порой, когда ему попадалась на глаза собственная фотография тех времен, Хаттону казалось, что это кто-то другой, не он, да это и не был он. Хаттон прекратил все отношения с родителями много лет назад, а когда потом из Маркусвилла уехали оба его брата, там не осталось никого, о ком бы он вспоминал, от страны его детства сохранился лишь тот снимок, засунутый куда-то на полку и с тех пор собирающий там пыль.