Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко

Возвращаемся к «Комсомолке».

Если с самого начала убрать из этой писанины ненависть к белогвардейцам, что уже давно произошла в России (не говоря о недавних событиях, связанных с реабилитацией царской семьи и возведением царя Николая II в лик святых!), то останется только невежество автора и совершенное отсутствие у него правдивой информации о жизни никем не превзойденного (и я не пытаюсь тут использовать избитые эпитеты восхваления) Петра Лещенко, плюс, конечно, хамская большевистская бравада, насмешливое порицание в назидание, проявление животной жестокости без капли сострадания к человеку как личности, которая, по понятиям советской идеологии, не имеет никакого права на индивидуальность.

Во все времена существования СССР травля неугодных по приказу властей всегда начиналась в прессе. Задаюсь вопросом, на который тоже никогда не получим ответа. Забудем на время, кто автор или авторы. Почему выбрали Прагу (Чехословакия) как место описываемых ими событий, где Лещенко, якобы ежечасно «гнусавя в немецкий микрофон», предавал свою родину? Почему умолчали о Румынии? Может потому, что в самом начале войны румыны объявили нейтралитет, и значит, Лещенко не мог «гнусавить в немецкий микрофон»? Но уже в 1941 г. румыны приняли участие в нападении на СССР.

Или об Одессе, так как приведенные автором даты совпадают с пребыванием Лещенко в Одессе, а не в Праге. Неужели написали, основываясь на информации, полученной от «заказчика»? Эта деталь усугубляет вину автора. Настоящий журналист не имеет права принимать ту или иную сторону, но обязан предоставить читателю тщательно проверенные им факты.

Сегодня даже равнодушные к творчеству Петра Константиновича знают, что уже в начале 1930-x годов имя Лещенко гремело по всей Европе, что его голос увековечили одни из самых известных мировых студий грамзаписи, и как недавно стало известно, в 1935 г. British Pathe отсняли фильм о нем. К концу 1930-х его песни пела вся Россия, и власти ничего не могли поделать. Tот факт, что в этом наполненном праведным народным гневом разоблачительном «приговоре» Петра изобразили как необразованного дилетанта, мошенника, пьяницу, развратника, говорит о попытке любыми неправдами изгадить его имя. Почему? Опять воля власть имущих!

Сталин! Ну не любил он Лещенко, и все тут!

Савич или не Савич… Тот, кто тогда написал эту безграмотную чушь, поставил подпись Савича под очередным одурачиванием и без того уже обманутого народа, обреченного на грядущие страшные муки.

Хочу заметить, что ни стилистика «шедевра», ни элементарные законы правописания не тянут на продукт государственной травли и имеют какой-то «районный» привкус, и только этот факт вызывает сомнение в авторстве О. Савича. А может, при сравнении с другими миллионами обличительных статей в советской прессe или с документами из советских судебных процессов мы обнаружим, что все они написаны одной рукой?

Сколько документов не обнародовано и уничтожено? Мы никогда не узнаем точно, кто же oн, этот автор из «Комсомолки». Если вдуматься, то сегодня это уже не важно. Попытка унизить, оклеветать не увенчалась успехом. Наоборот, прочитав те примитивные до смешного, беспомощные строки, мы с еще большим ужасом осознаем, в какое страшное время Петр Константинович жил, окруженный невежеством и тупой злобой!

На смену поколений приходят новые. Мы уже прожили первое десятилетие 21-го века, но песни Лещенко волнуют сегодня уже не только нас, но и молодых, не познавших горя. Kак мне нaзвать присутствующее в песнях Лещенко щемящее, ни на что не похожее чувство невозвратного? Hо это не тоска, нет, наоборот, желание быть свободным, жить и любить!

Петра Лещенко убили, но имя его, сквозь все запреты и заслоны, поднялось на недосягаемую высоту. B душах людей, особенно тех, чей родной язык – русский, oн своими песнями себя обессмертил.

За что убили? Ведь oн никогда никому не сделал зла.

Петр Лещенко был только лишь человеком, обладающим редким даром петь о Любви.

Не могла не привести эти высказывания. Эти заметки, эта неправда так долго была за семью печатями, что было просто необходимо об этом поговорить. Хотя я привела лишь пятую часть того разговора. Перечитывая Савича, я поняла, что многое о тебе, правда, уже рассказанное доброжелательно, доверительно, как о твоих слабостях, пошло от этой статьи. Те, кто тебя хорошо знал, никогда бы не сказали, что ты был любителем по части выпить и женщин, что ты был жадный. Никогда бы такого не сказали. Ты мог выпить бокал хорошего вина в приятной для тебя компании, но на отдыхе. Работа была для тебя делом святым, даже если пел в ресторане, ты пригубить себе не позволял. Ты и меня к этому приучал. Это твоя школа. В твоем ресторане, когда артисты выступали, даже гостям было непозволительно пить и есть. Заканчивалась программа – гуляй! Иной школой для меня стал Москонцерт. Ни в Бухаресте, ни в лагере, а в Москонцерте я, грешна, нарушила твои заповеди и стала приобщаться к зеленому змию. Не могу не сказать об этом. Ведь раньше мне не с чем было сравнивать, потому я не могла говорить с тобой об этом: тогда, рядом с тобой я этого не знала и не понимала.

Дело было не в артистах, не в их аморальном облике. Напротив, какие были талантливые и прекрасные имена в те годы, и что с ними сделала советская пропаганда! Беда в том, что мы не могли реализовать себя как артисты. Если ты, где бы ни выступал, мог перекраивать и менять программу, чувствуя и понимая, что твоему зрителю нужно, то мы, тоже чувствуя и понимая, не могли отступить от программы. И каждый концерт завершался не попыткой разобраться, что сделал не так, что нужно изменить, а неудовлетворенностью и некоторой обреченностью. Ты знаешь, что нужно, ты можешь это сделать, но на твое желание, самое позитивное, всегда было «нельзя». Ты можешь, да нельзя. И певцы, одаренные, из артистов превращались в исполнителей чужой воли, сверху спущенной. О каком творчестве можно было говорить, если тебе диктовали – как нужно – роботы, далекие от сцены, ничего не понимающие в искусстве. Так что Савичам свои опусы надо было писать об этих проблемах советской эстрады. Впрочем, в журналистике царил тот же диктат. На волне оказывались лишь те, в ком легко уживалась двуликость.

Мне было трудно, я прошла твою школу, и сладить с ошейником на шее я не могла. Тема эта больная, но мои заметки на полях затянулись. Что делать, хорошее и гадкое, радость и боль, сладость и горечь так тесно переплетены в жизни. Но о светлом приятнее вспоминать.

Вернусь в лето 1942 года. Спела я «Маму». Получила свои аплодисменты. Руки-ноги дрожат, начинаю складывать аккордеон в футляр, ты мне помогать стал:

– Веронька, инструмент очень тяжелый. Как вы играете на нем?

– Это мне знакомый парень дал на время. Я сейчас в харчевне на Привозе подрабатываю, а там нет пианино.