Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко

Честно, тогда я растерялась, стала лопотать что-то про ошибки, что темп не тот, что аккордеон не так звучал. Ты слушал, улыбался, но больше ничего не сказал. На том комплименты иссякли. Да и такие твои порывы к комплиментам причислять просто грешно. Ведь столько лет прошло, но когда я пою «Маму» или просто мурлыкаю мелодию, я вспоминаю твое лицо и те твои слова. Спасибо Табачникову, его песня прошла через всю мою жизнь, спасала, поддерживала, напоминала о моих лучших днях. Пусть с большой сцены Табачникова прославляли другие певцы, я же самая верная, преданная и благодарная поклонница «Мамы». И первый день моего знакомства с тобой знаменуется этой песней.

В 1942 году, когда Селявину все же удалось добиться для тебя разрешения приехать, тебе выставили единственное условие: в концерте должны прозвучать румынские и немецкие песни. На румынские ты согласился, на немецкие нет. Румыны, выдававшие разрешение, закрыли на это глаза и в официальной разрешительной бумаге оставили добро на въезд только «при наличии в программе румынских песен».

Слово свое ты сдержал. Вот программа того концерта. Семьдесят песен: русские и украинские народные, романсы, танго и фокстроты на русском языке и, может, три на украинском. Дальше значилось: «Румынский репертуар». Десять песен. Из них только одна – народная – прозвучала в концерте на румынском языке: «Поведи меня снова, дорожка» – песня красивая и мелодичная, она перекликалась с твоей судьбой. Остальные песни из программы, утвержденной свыше, ты будто забыл. За что тебя корить? Не расшаркивался ни перед кем, не пел парадно-патриотических од оккупантам. Ты пошел на компромисс, который у румын вызвал только уважение и которым советские идеологи попрекали тебя долгие годы. Тогда об этом услышала от тебя, но без подробностей. В последние годы нашла подробности и детали, которые позволили многое понять.

Самыми отвратительными и несправедливыми в оценках оказались статья журналиста Савича «Чубчик у немецкого микрофона» в «Комсомольской правде» от 5 декабря 1941 года и песенная пародия Леонида Утесова «Журавли». К счастью, о пародии ты не узнал, больно было бы такое услышать от коллеги, да еще одессита. За что так тебя? Не могла понять. Неужели ты виноват, что праздник одесситам подарил? Думаю, во многих ты тогда вдохнул жизнь, прибавил терпения и веры.

Больше полувека минуло, одних воспоминаний о твоих триумфальных одесских выступлениях столько написано! Пинавшие со своими опусами ушли в небытие, а ты звучишь. Ну, хорошо, я не права, Утесов тоже звучит, но пародию-то его на тебя забыли. Кстати, Утесов в последние годы своей жизни признался, что было указание свыше «заклеймить Лещенко», а вообще он к тебе хорошо относится. Что тут скажешь? Знаю точно, что тебе тоже указывали, да ты исполнять не спешил. Ты вообще по характеру был человеком очень верным своим принципам, но не отстаивал их на баррикадах, держал нейтралитет в политических играх, в то же время не склонял головы, не потворствовал хозяевам жизни.

О заметке Савича ты знал. Савич тебя охарактеризовал как оборванного белогвардейца, бывшего унтера, продажного лакея, кабацкого хама и фашистского пропагандиста, подручного немецких оккупантов, предателя Родины и своего народа. Каждое определение тянуло на самый смешной анекдот. Но, видимо, Савич других слов не знал, как и тебя самого. Ты об этой заметке упомянул мельком, когда мы во второй день нашей встречи гуляли у моря. Сказал: «Мне очень хочется, чтобы этот человек мне повторил то же самое, но глядя в глаза. И знаешь, когда я получил первый отказ на въезд в Одессу, решил не ехать и отказаться от гастролей. А когда появилось такое обвинение, то решил приехать. Я-то знаю, что меня любят не оккупанты, а люди. И вот я здесь. А „писатель”? Бог ему судья».

Ты рассказал без подробностей и цитат, без названия газеты и дат. Но я смогла найти эту заметку и узнать фамилию автора. Эту публикацию тогда многие расценили как приговор. Пусть заочный, но приговор. И ты, и Селявин, который о статье тоже знал, это прекрасно понимали. Но что делаете вы? Вы вместе с Селявиным все же добиваетесь разрешения на твои гастроли в оккупированной Одессе. Союз самоубийц, что еще можно сказать. Селявину многое аукнулось потом. Мне позже рассказывали работники театра, что его постоянно вызывали на допросы, угрожали, обвиняли в пособничестве. В мае, после Победы, Селявин должен был ехать в Киев на конкурс оперных певцов в качестве члена жюри, а накануне его три часа продержали, как тогда говорили, «в органах». В купе – еще поезд не тронулся – с ним случился сердечный приступ. Селявина не стало, его не довезли до больницы. А в конкурсе победила его ученица. И прощание с ним одесситов вопреки указаниям свыше было истинным показателем любви благодарных учеников, зрителей, артистов. Его по сей день поминают в Одессе добрым словом.

А Савич? Я хотела найти его и исполнить твое желание, посмотреть ему в глаза. Не исключаю, что этот самый Савич, получив гонорар за свою гнусную заметку, купил на черном рынке твою пластинку и не без удовольствия втихомолку слушал. В приемной «Комсомольской правды» мне сказали, что не знают, кто на самом деле написал «Чубчик у немецкого микрофона». Даже саму газету с заметкой не смогли показать, сослались на сгоревший архив. Меня убеждали, что Савич – псевдоним, что статья писалась коллективно и по указанию сверху. Какая удобная на все времена формулировка.

Для меня долгое время Савич было именем нарицательным. Но вот его биография: «Савич Овадий Герцович родился в 1896 году (всего на два года старше тебя. – Авт. ) близ Варшавы, с четырех лет жил в Москве. Первая мировая война помешала ему окончить юридический факультет Московского университета, на котором он доучился до третьего курса. Был „солдатом, не имеющим права на производство”. Два года до революции и три после был актером. С 1924 жил в Германии, в 1929 переехал в Париж. Печатался одновременно и в СССР, и в эмиграции. С 1932 стал парижским корреспондентом „Известий”, а затем и „Комсомольской правды”. Два года, с 1937 по 1939, провел в Испании как фронтовой корреспондент ТАСС. Савичу в Испании посвящена одна глава книги И. Эренбурга „Люди, годы, жизнь”. В 1939 вынужденно вернулся в Москву (его жену, уехавшую в 1936 в СССР к умирающей матери, не выпустили обратно). Во время Великой Отечественной войны работал в Совинформбюро, используя свой опыт европейской жизни и знание нескольких европейских языков. Послевоенные годы посвятил переводам испаноязычной поэзии, более всего переводил поэтов стран Латинской Америки. Публиковался с 1915: стихи в альманахе „Альфа”. В 1922 в двух номерах альманаха „Свиток” напечатал поэмы „Белые пустыни” и „Поэма сна и ночи”. В 1927–1928 выпустил четыре книги рассказов, в 1928 под псевдонимом Ренэ Каду (вместе с В. Корвин-Пиотровским) – иронически-фантастический роман „Атлантида под водой”. В 1928 в Ленинграде вышел роман „Воображаемый собеседник”, получивший положительные оценки самых разных литераторов, в том числе Тынянова и Пастернака. Четыре издания выдержала книга „Два года в Испании” (первое – в 1960). Посмертно были напечатаны автобиографические заметки Савича („Вопросы литературы”, 1968, № 8 и 1988, № 8), а также подборки стихов („Литературная газета”, 1996, № 29 и „Звезда”, 1998, № 4)».

Я прочитала книгу Савича об Испании, подборку стихов. Не знаю, но после этого мне трудно было поверить, что Савич написал ту заметку. Видимо, действительно «Чубчик…» – коллективное творчество. Заметки Савича и «Чубчик…» – разные по стилю, по отношению к людям. И все же, если кто-то использовал его фамилию для пасквиля, ведь имя известное, то почему Савич не возразил? Пусть позже, когда культ Сталина был развенчан, до 1967 года – года ухода Савича из жизни – времени-то было достаточно. Неужто он не пытался очистить себя от наговора? Было еще одно предположение, исходящее от «Комсомолки», что статья была не в газете, что то были выпуски-листовки.