Я, Мона Лиза - Джинн Калогридис

Дзалумма заупрямилась. Обычно она с удовольствием рассказывала о таких вещах, но на сей раз, предмет разговора явно ее встревожил.

— Это ужасная история, совсем не для детских ушей.

— Все взрослые ее знают. Если ты мне ничего не расскажешь, я стану выведывать у мамы.

— Нет, — выпалила она так резко, что чуть не задула пламя свечи. — Не смей беспокоить ее. — Нахмурившись, она поставила свечу на ночной столик. — Что ты хочешь узнать?

— Что они сделали с телом мессера Якопо… и почему. Он ведь не убивал Джулиано… Так почему его казнили?

Рабыня присела на край моей постели и вздохнула.

— На эти вопросы есть много ответов. Старый Якопо де Пацци был патриархом семейного клана. Образованный человек, его все уважали. А, кроме того, как ты знаешь, он был рыцарем. Не он организовал заговор с целью убить братьев Медичи. Думаю, он поддался уговорам и решил принять в нем участие только тогда, когда стало ясно, что другие пойдут до конца, с ним или без него. Тебе мама рассказывала, что, когда был убит Джулиано, заговорщики начали звонить в колокола на колокольне рядом с собором?

— Да.

— Так вот, это был сигнал для мессера Якопо. Он выехал верхом на площадь Синьории и закричал: «Народ и свобода!», призывая народ подняться против Медичи. Он нанял почти сотню солдат-перуджианцев, чтобы они помогли ему взять штурмом Дворец синьории, и надеялся, что горожане поддержат его. Но все случилось не так, как он задумал. Приоры принялись швырять из окон дворца камни на голову его армии, да и народ повернул против него с криками: «Palle! Palle!» Поэтому когда его поймали, то повесили из окна дворца — точно так, как поступили с Франческо де Пацци и Сальвиати. Но все-таки он был благородного происхождения, и люди питали к нему уважение, поэтому сначала ему даже позволили исповедаться и причаститься перед смертью. После казни его похоронили в семейной гробнице в Санта-Кроче. Но тут разнесся слух, что перед смертью Якопо вверил душу дьяволу. Монахи Санта-Кроче перепугались, вырыли тело и закопали его за городскими воротами, в неосвященной земле. Спустя три недели после смерти мессера Якопо какие-то безобразники достали тело из могилы. Когда его хоронили, то не сняли петлю с шеи. И вот тогда молодчики протащили труп за веревку по всему городу. — Она закрыла глаза и покачала головой, вспоминая. — Они насмехались над ним несколько дней, словно труп был марионеткой. Приволокли тело к дому мессера Якопо и принялись стучать головой в дверь, изображая, что он требует впустить его. Я… — Дзалумма замолкла и открыла глаза, но смотрела не на меня, а куда-то в прошлое. — Я видела этих парней, когда возвращалась с рынка домой. Они прислонили труп к фонтану и вели с ним разговор. «Добрый день, мессер Якопо!», «Прошу вас, мессер Якопо, проходите», «Как поживает ваше семейство, мессер Якопо?» Потом они принялись закидывать труп камнями. До сих пор помню тот ужасный звук — глухие удары. Когда он лежал в земле, то дожди шли, не переставая четыре дня, и он очень сильно разбух. В день казни на нем была красивая пурпурная туника — я сама видела, стоя в толпе. От сырости туника сгнила, покрылась зеленовато-черной слизью, а лицо и руки были белые, совсем как рыбье брюхо. Рот раскрыт, распухший язык высунут. Один глаз у него закрылся, а второй, затянутый серой пленкой, глядел как будто прямо на меня. Мне показалось, что он молит о помощи откуда-то из могилы. Я тогда помолилась за его душу, хотя в те времена все боялись произнести доброе слово о семействе Пацци. Парни поиздевались над его телом еще несколько дней, потом им это надоело, и они швырнули труп в Арно. Люди видели, как его уносило в море аж в самой Пизе. — Она помолчала, потом посмотрела на меня. — Ты должна понять: Лоренцо совершил для города много добрых дел. Но он не давал угаснуть людской ненависти к семейству Пацци. Не сомневаюсь, по крайней мере, один из тех парней положил в карман флорин, а то и два, полученных от самого Лоренцо. Его месть не знала границ, и за это Господь однажды заставит его заплатить.

На следующий день в знак примирения отец взял меня с собой на виа Ларга, во дворец Медичи, куда доставил в карете свои лучшие шерстяные ткани. Мы заехали в огромные кованые ворота. Как всегда, я осталась ждать в карете. Слуги привязали лошадей, и отец вошел в дом через боковую дверь в сопровождении домашней прислуги, нагруженной его товаром. Он пробыл в доме больше, чем обычно, — почти три четверти часа. Я начала терять терпение, успев запомнить до малейших деталей фасад здания и истощить собственное воображение, представляя, что находится внутри.

Наконец охрана у боковых дверей разомкнула ряды, и появился отец. Но вместо того, чтобы сразу сесть в наш экипаж, он отступил в сторону и принялся чего-то ждать. Вслед за ним из дверей вышел целый отряд стражников с длинными мечами. Секундой позже показался какой-то человек, тяжело опиравшийся на мускулистую руку своего помощника; одна нога у него была разута и обернута по самую щиколотку мягчайшей шерстью, которая шла на одеяльца для младенцев.

Он был слегка сутул, с болезненным цветом лица и непрестанно мигал на ярком солнце. Он посмотрел на моего отца, тот указал ему на нашу карету.

Я сидела не шевелясь, как зачарованная. Мужчина — некрасивый, с огромным крючковатым носом и сильно выпирающей нижней челюстью — скосил глаза в мою сторону. Бросив слово своему помощнику, он начал приближаться, морщась при каждом шаге — видимо, ему было невыносимо ступать на больную ногу. Тем не менее, он упорно продолжал идти, пока не оказался на расстоянии в два человеческих роста от меня. Но и тогда ему пришлось вытянуть шею, чтобы взглянуть на меня.

Мы довольно долго беззастенчиво разглядывали друг друга. Он внимательно меня оценивал, но что выражал его взгляд, я так и не смогла понять. Казалось, воздух, нас разделявший, колеблется, как после удара молнии: этот человек знал меня, хотя мы никогда не встречались.

Потом он кивнул моему отцу и скрылся в своей крепости. Отец забрался в карету и сел рядом со мной, не говоря ни слова, словно не случилось ничего необычного. Что касается меня, то я тоже молчала, лишившись дара речи.

Я только что впервые встретилась с Лоренцо де Медичи.

Новый год принес лютый холод. Несмотря на погоду, отец оставил наш приход в Санто-Спирито и начал ежедневно ездить через мост по обледенелым улицам на мессу в собор Сан-Марко, который называли собором Медичи. Старик Козимо не жалел денег на его восстановление и содержал там личную келью, которую посещал все чаще, чувствуя приближение смерти.

С недавних пор там начал проповедовать новый настоятель, некто фра Джироламо Савонарола. Фра Джироламо, как называли его люди, приехал во Флоренцию из Феррары за два года до этого. Близкий друг Лоренцо Медичи, граф Джованни Пико, проникся учением Савонаролы и упросил Лоренцо, неофициального главу Сан-Марко, послать за монахом. Лоренцо уступил просьбе.

Но как только фра Джироламо получил господство в доминиканском монастыре, он обратился против своего хозяина. Не важно, что деньги Медичи когда-то возродили Сан-Марко из забвения — фра Джироламо поносил Лоренцо, правда, не называя его имени. Карнавалы, организуемые Медичи, были объявлены греховными; языческие древности, усердно коллекционируемые Лоренцо, — святотатством; богатство и политическая власть Лоренцо и его семьи — оскорблением Богу, единственному праведному владетелю временной власти. В общем, фра Джироламо нарушил традицию, которой следовали все настоятели Сан-Марко: он отказался проявлять уважение к благодетелю монастыря, Лоренцо.