Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

В квартире Кёбнера на Кайзер-Вильгельм-штрассе мы пожелали друг другу всего хорошего и попрощались. Такое вот банальное расставание. А собственно, каким оно вообще могло быть?

4

Моя тетушка Сильвия Азарх некогда жила в Болдерае под Ригой. И поэтому имела советский паспорт, пока что спасавший ее от депортации[22]. Летом 1942-го она осталась единственной из маминой семьи, с кем я поддерживала контакт. Все прочие бежали из Германии, были депортированы или уже скончались.

Мы часто чаевничали вдвоем. Конечно, я рассказала Сильвии о Митко и о своих планах уехать с ним.

– Что? – в ужасе спросила она. – Неквалифицированный рабочий? Тебе нужен богатый мужчина, чтобы жить в соответствии со своим положением!

Нелепость, конечно. Сильвия сама пережила, как семья возмущалась по поводу ее друга – нееврея, а вдобавок рабочего. Притом что этот Отто Штарке был необычайно порядочным человеком. После того как они расстались, он много лет, даже в годы войны, регулярно слал ей посылки.

В 1917-м Сильвия, оставив детей, бежала от русской революции. Весь ее багаж составляла картонка с несколькими дорогущими парижскими шляпами, с нею она и явилась в Берлин. В семье ее считали с тех пор бессовестной жестокосердой матерью, которая пожертвовала детьми, зато спасла шляпы. Только теперь она рассказала мне, что произошло на самом деле: с парадного крыльца в помещичий дом ворвались большевики, а она, переодевшись крестьянкой, в последнюю минуту прошмыгнула через черный ход на улицу. “Если я выдам себя как хозяйка поместья, – так она рассуждала, – нас всех перебьют. Сочтут кулаками и расстреляют”. Но если она оставит детей, Советы их пощадят и отправят в сиротский приют. Там их будут кормить, воспитают коммунистами, а уж дальше они найдут свою дорогу. Под огромным секретом она до сих пор хранила фото этих четверых подростков – Таси, Бруно, Рут и Фили. Однажды она мне его показала.

Сильвия была невысокая, пухленькая, с мощным задом. Сама она считала себя красивой и очень значительной. Каждый ее шаг говорил: важная, важная, важная. На лице у нее заметнее всего был крупный пористый нос. Она любила яркий макияж: губы всегда подводила темно-красной помадой, а лицо пудрила чуть лиловатой пудрой.

Ее тщеславие вообще совершенно не вязалось с тем фактом, что в Берлине она долгие годы жила только благодаря поддержке родни. Когда тетя Миа однажды позволила себе сшить на заказ дорогой костюм и вертелась в нем перед нами, все восхищались. Только Сильвия обронила: “Что ж, весьма недурно, хотя первый портной в Санкт-Петербурге все-таки работал лучше”.

Сама она как-то купила шелк, которым декорировали витрину в мебельном магазине. Вконец выгоревший, но дорогой материал она отдала покрасить в темно-лиловый цвет и сшила себе чрезвычайно экстравагантный костюм – платье с жакетом, накидкой и шарфом. Прохожие невольно оборачивались, настолько броско она была одета.

Сильвия Азарх с мужем Борисом Азархом. До 1914 г.

Однажды Сильвия несколько недель жила у нас на Пренцлауэр-штрассе. И чтобы принести хоть какую-то пользу, вздумала что-нибудь испечь. Мама заказала ей кекс и назвала ингредиенты: фунт муки, примерно сто граммов сливочного масла и четыре яйца.

“Что?! – воскликнула Сильвия. – Четыре яйца?! Господи, какое мерзкое крохоборство!” У нее пирог пекли по следующему рецепту: желтки тридцати шести крутых яиц растираются в ступке. Это основа теста.

Подобные заявления приводили маму в ярость. “Ты способна всю кровь из человека выпить!” – вскипела она. После чего Сильвия, хлопнув дверьми, зимой, без пальто покинула квартиру, и все о ней тревожились. Через час она вернулась.

Еще в самом начале нацистского правления Сильвия уехала из Германии, перебралась в Лондон, к своему брату Максу. Однако, по ее словам, его жена Бобби так ее донимала, обижала и эксплуатировала, что через несколько месяцев она вернулась в Берлин. По счастью, даже в Вильмерсдорф, в прежнюю меблированную комнату у двух престарелых дам.

Абсурдности военных лет позволили Сильвии наконец-то найти прилично оплачиваемую работу. У так называемого полуеврея по фамилии Хофер, мастера-серебреника, который изготовлял в своей мастерской модные украшения и пользовался большой популярностью. Дай ему старую серебряную ложку или что-нибудь в этом роде, и он превратит эту вещицу в подвеску для цепочки или в браслет. В продаже-то ничего не найти.

Сильвия вела у него всю канцелярскую работу. Хозяин ее жил с некой дамой, на которой не мог жениться, поскольку она была чистокровной арийкой. Однажды, когда я зашла к Сильвии в контору, она представила меня этой даме, вернее наоборот.

– Рада представить тебе нашу барышню Рихольд, – сказала мне Сильвия.

Элизабет Рихольд годилась мне в матери. Пышногрудая, очень привлекательная дама. Она слегка скривилась, но тотчас постаралась сделать вид, что все в порядке.

Когда мы остались одни, я спросила у Сильвии:

– Как ты только можешь? Представляешь мне особу, которая намного старше меня, будто она прислуга.

– Да? – ответила Сильвия. – А ты разве из последних? – Это была ее излюбленная присказка: “Ты ведь тоже не из последних”.

Всю любовь, какую так и не смогла дать своим четверым детям, Сильвия летом 1942 года сосредоточила на мне. Стала посредницей, делала визиты, для меня самой невозможные. Например, она навестила Тони Киршштайн, сообщила ей, что я перешла на нелегальное положение. Вдобавок отыскала в каком-то кривом переулке пыльный писчебумажный магазинчик, где еще продавалось кое-что очень для меня важное: “Смерть чернилам”. Эту жидкость давно изъяли из продажи и строго запретили, ведь с ее помощью можно было подделывать документы. Но продавщица об этом не знала и была рада отделаться от лежалого товара.

Однажды за чаем Сильвия встала и объявила:

– Сейчас я скажу тебе одну вещь, которая очень тебя удивит. Никогда не забывай: я потеряла все, пережила ужасы бегства, никогда больше не увидела своих детей. Тем не менее в целом мой жизненный опыт гласит: большевики были правы.

Это повлияло на всю мою жизнь.

Мой план уехать в Болгарию тоже занимал Сильвию, причем весьма своеобразно.

– Тебе необходим первоклассный гардероб, – сказала она, – без вечернего платья ехать никак нельзя. Оно должно быть из шелка, цвета зеленого горошка.

Чтобы добыть такой гардероб, она хотела провернуть крупное дело. У нее был приятель, тоже болгарин, некто Тодоров, жил он в том же доме, что и она, занимался табачной торговлей. Ему было лет семьдесят, и от меня не укрылось, что тетушка в него влюблена. В свои без малого шестьдесят она отличалась весьма эротичной и страстной натурой.