Джентльмены - Клас Эстергрен

Первым ослабил ремень Грегер, вскоре остальные последовали его примеру, а после третьего обхода Королева осталась единственной, кто по-прежнему являл собой достойное зрелище. Эта дама к тому же неплохо переносила алкоголь: все господа, разумеется, желали чокнуться с красавицей.

Биргер, конечно же, сварганил стишок в честь славного события и, дойдя до кондиции, потребовал внимания. Гости зашикали, призывая друг друга к тишине и сосредоточенности.

— Я напишал… штих. В чешть гущя… и повара, — начал он.

— Просим, просим!

— Тихо… Буду читать по… памяти. Что нам шлова и рифмы поэта… Ешли гущь на штоле прекрашном этом… — продекламировал Биргер первые строки, а остальные я, признаюсь, забыл, равно как и прочие гости, — в этом сомневаться не приходится.

Вино, жара и еда лишили меня сил, и я утратил способность следить за ходом событий. Смею, однако, утверждать, что Биргер сокрушался по поводу своего словесного бессилия перед гусиным столом, не упустив, впрочем, возможности зарифмовать «гусь», «стремлюсь» и «союз», на что некий гость возразил, что рифма повторяется из года в год и к тому же принадлежит перу Повеля Рамеля.

Такое высокомерное отношение, разумеется, задело Биргера, но он решил не подавать вида. Гости подняли бокалы, и свет примирения озарил своды подземелья. В перерыве между гусем и мороженым с кофе и коньяком мужчины вышли облегчиться к колодцу под кленом во дворе. Была звездная, прохладная осенняя ночь. Свежий воздух пошел нам на пользу, над нами мерцал кусочек звездного неба: лоскуток вселенной в обрамлении четырех фасадов. Долго глядя вверх, можно было вообразить себя взмывающим ввысь в космос. Паван утверждал, что однажды с ним такое произошло.

— Я стоял и смотрел полчаса прямо в небо. Земля стала уходить из-под ног, и я как бы взлетел. Очнулся у велосипедной стоянки через несколько часов. Но это, конечно, было очень поздно ночью, хе-хе…

Похохотав над вознесением Павана, мы вернулись в Инферно, дабы увенчать поглощенный гусиный жир мороженым с вареньем из имбиря.

Мы сидели, потягивая коньяк, в наилучшем расположении духа за столом, который, как водится, к этому часу напоминал поле брани: кофейные чашки, блюдца из-под мороженого, пепельницы, опрокинутые пустые бутылки и грязные салфетки, — когда по комнате вдруг пронесся ледяной ветер, ворвавшийся к нам извне; неприкаянный ангел распахнул дверь, развеяв дымку, туман, алкогольные пары, смех — короче говоря, die Stimmung.

Он стоял в дверном проеме, и я, конечно, не знал, кто это такой, но много раз видел его в городе, а также на концерте Боба Дилана прошлым летом в Гетеборге. Наши места были рядом, и этот тощий тип сидел, прищурившись, с абсолютно заторможенным и отсутствующим видом. Но я узнал его, потому что год за годом встречал в самых разных местах, где что-то происходило. Он был и на концертах у Йердет, и у Вязов, и у Института Дизайна, и в демонстрациях участвовал, и вообще во всем этом цирке.

Я, конечно, не понял, что этот человек делает здесь, на нашем тайном праздновании в подвале. Сначала я подумал, что он услышал звуки, доносящиеся снизу, и спустился, чтобы ему налили. Но вскоре выяснилось, что я ошибался.

— Лео? — в изумлении произнес Генри. — Лео?! — несколько раз повторил он, прежде чем встать из-за стола, чтобы пожать брату руку и как следует поздороваться. — Но… черт возьми, как это? — спросил он в прежнем изумлении.

Лео оказался совсем не таким, каким я его себе представлял. Генри утверждал, что мы очень похожи. Мне так не казалось. Лео был намного выше Генри и выглядел изможденным. Впалые щеки, серая кожа заядлого курильщика, торчащие скулы, бегающие глаза под черными вьющимися прядями волос, свисающими на лоб. На приветствия Генри брат отвечал довольно сдержанно.

Итак, перед нами был Лео Морган, вундеркинд, превратившийся в молодого поэта, певца поколения ранних шестидесятых, «прови», демонстранта, музыканта-авангардиста, писателя и разоблачителя пороков общества. Кем еще он стал, я не знал — и, пожалуй, к счастью.

Остальные гости довольно хорошо знали Лео Моргана, они приветствовали его с почтением, которое мне трудно было понять: словно какого-то социального инспектора. Со мной Лео поздоровался кивком — после того, как Генри объяснил ему, кто я такой.

Из-за неожиданного происшествия, прервавшего застолье, Генри как-то приутих и сник. Он не ждал, что Лео вернется домой. Сидя в конце длинного стола, братья тихо и сдержанно разговаривали — никто не слышал, о чем шла речь. Я догадывался, что Лео есть что рассказать об Америке, хотя в тот момент все выглядело вовсе не так, как бывает, когда кто-то возвращается домой после долгого путешествия и рассказывает о своих приключениях в дальних краях. Ни бурных жестов, ни взрывов хохота. Эта дискуссия больше напоминала обсуждение предстоящих дебатов в штаб-квартире партии.

Братья долго сидели в отдалении, беседуя друг с другом, и празднование мало-помалу вернулось в прежнюю колею: ваше здоровье, графья и бароны, и так далее. Генри припас несколько бутылок «Грёнстедтс Экстра», отличного коньяка, особо оживившего компанию. Парни вели горячие споры о судьбах мира, а Королева разошлась и принялась танцевать степ, доказывая, что когда-то была танцовщицей.

Было уже довольно поздно, когда Лео наконец оказался рядом со мной. Он успел немало выпить, но казался собранным, хоть и усталым. Он спросил, как мне живется в квартире и чем я занимаюсь. Я рассказал, что пишу современный вариант «Красной комнаты», что дело движется и что живется мне прекрасно.

— А как дела в Нью-Йорке? — спросил я. — Генри все ждал писем, но их не было…

Взгляд Лео потяжелел и почернел, одновременно излучая угрозу и равнодушие. Он долго молчал, уставившись на подсвечник.

— Да, — произнес он, наконец. — Было здорово. Очень здорово. Дома, наполненные магмой — словно город стоит на вулкане, — вывески и окна горят и пульсируют, только и жди извержения. Я часто ходил в кино…

— Ясно, — отозвался я, немного сбитый с толку. — Ясно.

— Ты мне поверил? — спросил Лео, не отрывая взгляда от свечи.

— Что? — переспросил я. — Как это — поверил?

— Ну, про дома? — Лео улыбнулся.

— Почему я не должен верить тебе?

— Потому что я там не был, — ответил Лео. — Я никогда не был в Америке.

Я усмехнулся, чувствуя, что этот странный человек совершенно заморочил мне голову.

— Что ты ржешь? — угрюмо спросил он.

— Не знаю.

— Я в психушке лежал, — сказал Лео. — В психушке.

«Мое сердце больше не бьется, / оно отбивается…» — такие строки я нашел в пропахших благовониями комнатах Лео пару дней назад, и сейчас у меня есть повод сомневаться в том, что это сердце до сих пор отбивается. Поэзия Лео Моргана носит несомненный отпечаток инфернальности: слова, высеченные демиургом, шаманом, колдуном Морганом на стенах наших внутренних пещер, среди сталактитов слез. Эти слова словно магический код, последний сигнал для наших душ, готовых ринуться в атаку со штыком совести наперевес.