Портрет призрака - Грегори Норминтон

— Мой отец… — выдавливает из себя Уильям. — Я всегда считал его жестоким и бессердечным, мисс Деллер. Но его миновало несчастье, случившееся с вашим отцом. И я до сих пор не уверен, справедливо ли это.

Ей хочется положить руку ему на плечо, но она лишь смотрит и слушает.

— Не то чтобы он был лишен хороших качеств. Думаю, он был бы добр, если б жизнь не приучила его скрывать свою доброту. В детстве мне нередко приходилось сносить его удары, которыми он награждал меня потому, что хотел, чтобы бить меня не приходилось. Я принуждал его действовать против его собственной натуры, понимаете? И эти принуждения изменили его, сделав таким, каким он не должен был стать.

Уильям надеется, что его голос звучит сдержанно и ровно. Однако он видит сочувствие на лице Синтии. Это причиняет ему боль и одновременно возбуждает его. Это не приапическое возбуждение, оно вскипает в недрах живота необузданным и неприятным жжением. Уильям вынужден опустить глаза, хоть понимает, что это придает ему тот самый печальный вид, чего он старался избежать всеми силами.

— Вы стали думать так об отце лишь став взрослым? Или же это чувства той поры, когда вы были мальчиком и он ставил вам синяки, с которыми вы приходили на уроки?

Выходит, она замечала их? Ее отец ни разу не показал, что видит их, ни словом, ни жестом.

— Думаю, до сегодняшнего вечера у меня не было слов, чтобы выразить эти чувства, — отвечает Уильям.

Угли под решеткой плиты догорают и гаснут. Тени словно окутывают Синтию, пряча ее от чужих глаз. Уильям переводит взгляд на стол, тайно надеясь, что за время их разговора ее пальцы придвинулись ближе к его руке.

Ничуть.

Неожиданно на него наваливается глубочайшая усталость. Он клонится к ней — вероятно, это из-за охватившей его сонливости. Ее глаза кажутся ему темными озерами, он готов утонуть в этих озерах — но именно их бездонная гладь отгораживает ее от него.

— Синтия, почему вы не зовете меня по имени? — спрашивает он.

Она молча смотрит в его искаженное скорбью лицо. Снаружи доносится резкий вскрик, за ним непонятная придушенная возня. Она с видимым облегчением переводит взгляд на окно. Несмотря на ночь, оно приоткрыто, листья фиалок на подоконнике подрагивают от ветерка. Странный короткий всхлип резко обрывается; и вновь наступает тишина, лишь ветер да спящий дом.

— Одна из сов словила себе кого-то на ужин, — произносит Синтия.

— Полагаю, мышь-полевку?

— Надеюсь, что крысу.

Что ж, она ушла от его вопроса. И теперь несет всякий вздор о том, как трудно справиться с мышами и крысами, что они пробираются в кладовую, обгладывают ножки стульев, они подгрызают края гобеленов в гостиной. Она слышит себя словно со стороны и с ужасом думает, что о таком говорят только торговки рыбой на базаре.

Уильям старается не дать глазам закрыться. Он не хочет так быстро расставаться с ней. И рассказывает ей заплетающимся, как у пьяного, языком о мышах на отцовской мельнице. Обнаружив их в ларях для зерна, он обычно приказывал сестрам стряхивать мышей в желоб. А сам вставал внизу, там, где увертливые коричневые тельца падали на каменный пол, и бил по ним палкой. Это казалось отличной забавой, но однажды он наступил на мышь и ощутил горячую размозженную массу под башмаком. И тогда стыд и отвращение положили конец этой игре.

— Господин Страуд, вам нужно поспать.

— Который час?

— Уже поздно. Или еще рано. — И, заметив тревожный проблеск в его глазах, она добавляет: — Вы все равно не сможете сейчас ехать верхом. Вы уснете и упадете с лошади.

Уильям смеется:

— Осмелюсь заверить, что так оно и будет.

Она предлагает проводить его в комнату. Он благодарит ее за ужин и, что гораздо важнее, за общество. Она складывает руки за спиной, и он понимает, что бесполезно тянуться поцеловать их, изображая шутливую галантность.

Они поднимаются на верхний этаж по винтовой лестнице. Уильям несет свечу, прикрывая пламя ладонью; у Синтии в руке лампа.

Спальня, куда она приводит его, находится двумя комнатами дальше от спальни господина Деллера. Он прислушивается, не слышно ли звуков дыхания, и ему кажется, что он различает их, очень слабые и невнятные, — невозможно понять, кто это, может быть, и служанка.

Синтия медлит перед дверью, и Уильям входит в комнату впереди нее. Перед ним старинная кровать с четырьмя столбиками, с которых свисает выцветший желто-персиковый балдахин. На голых стенах остались призрачные контуры висевших здесь когда-то гобеленов. Душно, пахнет плесенью, молью и пылью.

— Лиззи налила в умывальник родниковой воды. И простыни свежие.

— Благодарю. — Он видит ее отражение в потускневшем зеркале туалетного столика. Она выглядит очень усталой и слабой. — Вам тоже не мешало бы отдохнуть.

— Я так и собираюсь поступить, господин Страуд.

Ему очень хочется поскорее улечься в постель: все тело ломит от сегодняшней скачки. Однако она не уходит. Напротив: бросив быстрый взгляд в коридор, она решительно входит в комнату, оставив дверь едва приоткрытой.

— Вы видели ее портрет, господин Страуд?

Сонное благодушие Уильяма как рукой снимает. Значит, она знает о портрете? Значит, вся эта нелепая тайна — ни к чему? Он не успевает ответить, Синтия нетерпеливо продолжает:

— Что он показал вам? Мне нужно знать это.

Уильям читает настойчивое требование на ее лице.

— Рисунки, — отвечает он. — Вы за чтением. И в минуту отдыха. И много других, из гораздо более далекого прошлого.

— Должно быть, они произвели на вас мрачное впечатление. — Уильям двусмысленно кривит губы, но благоразумно воздерживается от легкомысленного ответа, что просится на язык. Тем временем Синтия серьезно продолжает: — Вся моя юность прошла под сенью мрака, такого, как сегодняшней ночью. Когда зрение стало изменять отцу, он удалился от мира. Он бросил писать, никого не хотел видеть. Он не отсылал вас от себя, господин Страуд. Он отослал себя от всего мира, от всех людей. И я ушла в изгнание вместе с ним. У нас в доме всегда были опущены портьеры, даже в солнечные дни. И ставни закрыты. Пока он еще хоть немного видел, он писал домашние портреты при свете лишь свечей и ламп. Все остальное, все его поместье прогоркло, словно жир.

— Но, скажем, портрет вашей матери написан отнюдь не в мрачных тонах.

— Я никогда не видела его. — Ее грудь вздымается в волнении. Она опускает руку с лампой, и ее лицо погружается в тени. — Ну же! Станьте моими глазами, господин Страуд. Что на этом портрете? Как изображена моя мать?

— Она… фигура расположена в центре холста… сидит в летнем саду необычайной красоты. Она ждет ребенка.

— Расскажите же, как она выглядит?