Портрет призрака - Грегори Норминтон

— Он успел лишь набросать контуры.

— И он послал за вами сегодня вечером именно из-за этого портрета?

Они молча глядят в глаза друг другу. Наконец Синтия делает легкий реверанс, шурша платьем. Уильям кланяется в ответ с важностью олдермена. Она вот-вот уйдет; ему приходится крепко держать себя в руках, чтобы сохранить самообладание. Открыв дверь, она останавливается на пороге и поднимает лампу повыше — ровно настолько, чтобы хорошо видеть гостя и быть видимой ему.

— Я — единственное из его творений, что не остается неизменным, — говорит она.

Ей казалось, будто гора дышит. И из-за этого было слегка не по себе, словно рядом в ночи бродили привидения. А он сказал, что это тепло солнца, которое земля накапливала в себе днем, а ночь и луна теперь выпускают на волю.

— Кроме того, это не гора, — заметил он.

Она вложила руку в его ладонь. Они поднимались на холм по заросшему папоротником распадку, чувствуя, как за лодыжки цепляются плети ежевики, а лицо и руки царапают ветки можжевельника. Они наслаждались теплом, что отдавал холм. Но его не покидала легкая тревога. Девушка рядом с ним была самой жизнью, такая яркая, такая живая, он же казался себе бескровной оболочкой, тянущейся к ее теплоте. Возможно, она почувствовала, как он молча корит себя, потому что в укрытии березовой рощи поцеловала его в подбородок и потерлась носом о его шею. Он собрал все силы, чтобы, несмотря на все свои предчувствия, быть или хотя бы казаться веселым — ради нее.

— Как ты думаешь, что за чудовищный хлеб выпекается в этой печи?

Она сдвинула брови, не сразу поняв его метафору, но потом сообразила, о чем речь.

— Чего ж тут чудовищного? Это наше будущее. Его на всех хватит.

Он присмотрелся к ней в неверном лунном свете. Что давало ей такие надежды, невежество или врожденная мудрость? Мир, из которого она пришла, оставался для него загадкой. Он даже не знал, умеет ли она читать.

— Давай лучше подумаем о твоем будущем, — предложил он.

К тому времени они вышли на край рощи, где подъем закончился и начались спутанные заросли колючего кустарника и ежевики на вязкой песчаной отмели. Когда-то в этом унылом месте были барсучьи норы, но потом диггеры заткнули выходы из них и перебили всех зверей ради того, чтобы продать их шкурки на щетину. Это было в самом начале истории их общины, вскоре после ухода с холма Святого Георгия. Им тогда нужно было что-то, что можно выменять на еду. Натаниэля огорчило истребление барсучьих семейств, но в то же время ему было интересно впервые в жизни принять участие в обмене шкурок на ломкие подсушенные лепешки и их дележе.

С этого места были видны почти что все окрестности, даже искрящаяся поверхность далеко впереди, где река под названием Маул пробивала себе путь сквозь твердую английскую почву. Острым глазом живописца он всматривался в серебристое шитье пастбища, испещренного точками пасущегося скота и черными пятнами зарослей уже отцветшего дрока. Созвездия розовых цветков вереска, что еще не был выжжен или пущен на растопку, погасли, и ветви стали темно-серыми, цвета угольной пыли. Время от времени то собачий лай, то грубые голоса доносились до них, перебивая птичий щебет в зарослях орляка[41]. Он высматривал их поселение на пустоши по дыму от костров, плывущему по темному небу. Несколько дюжин крытых дроком деревянных хижин (он поспешно отогнал мысль о том, как легко горят такие хижины) не разрушали здешнюю природу, но словно произрастали из него. Ему казалось, будто и их обитатели были слеплены из земли, березы и вереска. Сюзанна неуклюже погладила босой ступней его лодыжку, кожа на ее подошве была грубой и мозолистой. Он как бы ненамеренно переменил позу так, чтобы ее ласка не зашла дальше, но и не прекратилась совсем. На западе еще была видна тонкая полоска света — точно золотое шитье в глубине складки на бархате глубочайшего синего цвета.

— Взгляни, — окликнул он, желая перенести ее внимание туда, вдаль. — Словно сам Господь Бог сделал разрез в ткани ночи. И в этом разрезе, как и во всем сущем, виден свет — coelum етругеит, иначе сияние небесное.

Сюзанна начала водить ладонью по его бедру. Мир вокруг сузился до них двоих, и он не смог удержаться оттого, чтобы поцеловать ее. Она была крепкого сложения, но маленького роста, и ему пришлось наклониться к ее лицу. Она ответила на его поцелуй страстным движением губ и робким касанием языка. Это было так не похоже на бесстрастие проституток, с которыми он имел дело в Амстердаме. При всей насущности его желаний общение с ними всегда оставляло в нем гадкий осадок. Но сейчас с ним было истинное дитя здешних пустошей, чей поцелуй по-настоящему пьянил его. Его рука скользнула под ее юбку; она начала издавать короткие жалобные постанывания. Жадно вдыхая ее запах, он опустился на колени и начал целовать ее груди. И лишь когда его пальцы коснулись жестковатых волос между ее ногами, осторожность превозмогла в нем желание.

— Мы не должны, — прошептал он. — Твой отец придет в ярость, если узнает.

— А с какой стати ему знать?

Ее отец наверняка сейчас уже пьян. Натаниэль почти не был знаком с ним, но знал его по рассказам Сюзанны. Он убежденно твердил, что ненавидит любую тиранию, но к своей собственной был совершенно слеп. Он потерял двух братьев во время войны[42], и это ожесточило его так, что даже казнь короля не смогла смягчить его нрава. Сюзанна носила на щеке рубец — след его гнева.

— Люди будут удивляться, где мы, — сказал Натаниэль.

— Пускай себе удивляются.

Она схватила его за запястья, не давая отодвинуться. Он же никак не мог подыскать способа отстранить ее от себя, не обидев при этом. Если б он попытался потрепать ее по щеке, как ребенка, она пришла бы в ярость, вид которой вызывал в нем ужас и обожание одновременно. Он поднял руку, за которую она крепко держалась, и поцеловал ее пальцы.

— Пойдем, — нежно сказал он. — Томас подыщет нам что-нибудь поесть.

Сюзанна была умиротворена его ответной лаской, а к тому же весьма и весьма голодна после целого дня тяжелой работы (на что он и надеялся). Она последовала за ним по тропе, сначала почти дыша ему в спину, потом приотстала. Наконец они выбрались из зарослей орляка. Натаниэль прислушался к прерывистому стрекоту козодоев (или козососов, как называли их диггеры) и напомнил себе, что надо бы поставить силок, чтобы понаблюдать за одним из них, перенося свои впечатления на бумагу. Резкий взмах крыльев над самой головой заставил его вздрогнуть. Сюзанна же словно и не заметила этого. Ленивым взмахом руки она отмахнулась от ночного мотылька, отбросив его прямо к промелькнувшему козодою. Натаниэль остановился посмотреть, сумел ли козодой воспользоваться удачным случаем, но мотылек тут же пропал в темноте, а Сюзанна за его спиной прищелкнула языком в знак нетерпения, так что он поспешно двинулся дальше. Лишь когда дым от ближайшего костра уже щекотал ноздри, Натаниэль задумался, где козодои проводят зиму. Наверное, беспробудно спят в песке, как ласточки в глине, чтобы проснуться с теплыми солнечными лучами. И еще ему стало любопытно, где эти птицы исхитряются прятаться днем, когда на пустоши полно людей?