Лук Будды - Сергей Таск

(Ом мани падмэ хум.)

Он закрыл глаза и задержал дыхание. Благоговейная тишина установилась вокруг. Истаяли облака, как мыльная пена. Полилось голубоватое свечение.

Вот и всё. К чему лукавить, ты ведь искал предлог сойти вниз, лишний раз убедиться, как вскружила им головы эта сладкая отрава – свобода. Ты, сознайся, для того и придумал весь этот маскарад, с ними иначе нельзя: коли создал их по своему образу и подобию, явись им в образе, сохраняй подобие. Ты был давно готов, вот только не знал когда. Этого даже тебе не дано знать, ибо в начале было Слово, и Слово утвердило естественный ход вещей, а значит, быть посему.

Тео начал спускаться.

Отстучал деревянный молоток в двери и ставни домов. Оттрубил шофар – длинный изогнутый рог. И пришел день, которого они давно ждали. День сотворения Адама из глины. День отпущения Иосифа из темницы. День, когда Моисей вырвал у фараона согласие вывести свой народ из египетского плена.

Мать поставила на стол халу в виде лестницы, по которой их молитвы поднимутся к Создателю. В этот раз непременно дойдут, ведь уходящий год выдался – тяжелее, кажется, не бывает. Скончалась свекровь, встретив смерть как освобождение для себя и близких. Не переставая болела младшая дочь. Падали овцы в отаре, и уже поговаривали об эпидемии.

Смутное время – ночное. Так ведь и жизнь не с ночи ли зарождалась? «И был вечер, и было утро: день первый». Жди, стало быть, утра.

Отец тем временем зажег свечу, и пламя заплясало в чаше с вином.

– Господи, приклони небеса свои и сойди! Спаси нас от врагов наших, от завистников. Да будут дети наши, как разросшиеся растения. Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом. Да плодятся овцы наши тысячами и тьмами. Блажен народ, у которого Господь есть Бог!

Четыре застывшие фигуры.

– Аминь, – закончил отец, за ним и остальные, отламывая по кусочку от халы.

В этот день много таких хлебных крох было брошено в реку, чтобы шли они на дно, и вместе с ними – грехи человеческие. Забыла ли эта семья бросить в быстрые воды свою лепту, или не такие были их грехи, чтобы кануть бесследно, а только не внял Господь их молитвам.

Или не услышал.

И вновь он оказался не готов к тому, что увидел. Тропа – на их языке «классический маршрут» – сбегала к подножию, лавируя среди консервных банок, клочьев брезента, отработанных зажигалок и газовых баллончиков, рваных носков, шарфов, обрывков веревки и даже целых палаток. Он поднял банку порошкового лимонада. Рядом валялись недоеденные сардины, вытекшее масло застыло

«Сагарматхой именовали ее непальцы, говорил сам с собой Тео. Для жителей Тибета она была Джомолунгмой. Для европейцев – Эверестом. А еще слыла Святой горой…»

«…и обителью богов, да-да, напрасно ты морщишься, как от зубной боли», – напомнил ему автор, этот выскочка, который мнит себя ведающим промысел Господень.

желеобразной запятой. Позже ему попался на глаза примус с дырой, зиявшей на месте ацетиленовой горелки. Он поймал себя на том, что раздражение его сродни старческому брюзжанию, и усмехнулся. «Дети. Для вас свобода – это когда развязаны руки. Не опьянели еще? Не захлебнулись?» Он продолжал путь вниз, стараясь не глядеть под ноги.

Аммонитянина звали Иаков. Настоящее имя у него было другое, но природная хромота сослужила ему плохую службу, и хотя он никогда не боролся с ангелом Господним, кличка пристала. Иаков пастушествовал. Злословили, будто не одна овца в отаре охромела, видя перед собой колченогого, да только чего не наплетут старухи в Вифлееме!

Гита пошла за Иакова, не дождавшись настоящего жениха. Она родила ему двух девочек. Старшей, Иезавели, шел четырнадцатый. У нее были материнские жесткие волосы и ее же глаза – черные, неподвижные. В остальном она повторила отца. Иезавель молча доила по утрам овец, молча обносила молоком покупателей и, бывало, к полудню возвращалась, так и не проронив ни единого словечка. Когда ей было шесть, случилось по их улице проходить точильщику. Он остановился возле дома аптекаря и стал предлагать детям тянучки. В суматохе Иезавель стащила кухонный тесак. Зачем – ответа от нее так и не добились.

У Гиты хватало забот с Голдой, чтобы не лезть в душу к старшей дочери. То, что она услышала за три дня до Йом Киппура, было так же весело, как улыбка, приросшая к лицу покойника.

По краю морены тянулась цепочка следов, кое-где попадались кучки помета с непереваренными остатками крыс. Йети! Помет был совсем свежий. Огибая скалу, Тео оступился и едва не сшиб дуреху. Это была крупная самка с тяжелым брюхом в серой, словно расчесанной на пробор шерсти. Обезьяна придерживала отвислые груди и таращилась на Тео. Придя в себя, йети упала на четвереньки и с резким свистом метнулась вверх по склону.

Вот вам и снежный человек, подумал Тео. И почему, спрашивается, это безобидное существо должно быть предвестником смерти? Болела лодыжка. Он подвернул ногу, и теперь взгляд его был прикован к тропе.

(она еще молода тридцать от силы тридцать четыре полные икры широкие слегка повернутые внутрь ступни второй ребенок достался ей большой ценой отслоение сетчатки правый глаз бликует линза младшая не отпускает ее ни на шаг держится за подол как собачонка у малышки скрытый очаг в легком но умрет она от другого волчанка страшная болезнь впрочем до этого еще далеко так в чем же дело) Воздух уплотнялся, и Тео жадно вдыхал его, будто хотел надышаться впрок.

(муж ее похож на сирийца ухватистые руки такие обычно у безногих хромоногий вот оно что все думают это у него от природы так он им представил когда-то придя из чужих краев из Эс-Сувейды вот откуда Сирия а на самом деле его годовалого уронил захмелевший отец вынеся сонного на обозрение такой же хмельной братии держись пастух подальше от Черной балки после второго падения тебе не подняться да но ей-то сие неведомо так откуда спрашивается это отчаяние)

Гималайские тераи. Березки вперемежку с банановыми деревьями. Предгорья встретили его духотой и малярийными комарами. Городок, через который лежал путь, валялся в полуденной пыли. Улочки вымерли. Тем неожиданней зазвучал бубен-каньзяри, и прямо на Тео выплыли два свадебных паланкина. Одутловатый жених вытирал пот рукавом рубахи, размазывая по щекам цветную пудру. Тео пропустил паланкины и свернул в боковую улочку, где жил Пемба.

Еще издали он заслышал перезвон колокольчиков и мерные удары гонга. Вращалось молитвенное колесо, а это могло означать одно из трех: рождение, смерть или молитву. И даже праздный гуляка, идя мимо, бормотал: «Ом мани падмэ хум…» Тео подождал, пока старый шерпа кончит молиться, и вошел в дом. Анг Ламу, жена хозяина, проводила его наверх. Горел очаг, сложенный из каменных плит. Сквозь чад он не сразу разглядел сидящих за столом.

– Ешь, – подбадривал Пемба младшего внука. – Ешь, если хочешь вырасти большим и сильным. Будешь ходить на Гору, через которую не может перелететь ни одна птица.

В еду, для жизненной крепости, замешивалась кровь яка. Сама животина маялась в хлеву под ними, отгоняя докучливых мух от свежего надреза на шее.