Улица Ангела - Джон Бойнтон Пристли

— Не очень-то. Нынешние дети, как я замечаю, все таковы.

— Это верно. Моя меня ни в грош не ставит. Этакий своевольный, хитрый бесенок! Ее всегда баловали и будут баловать. Очень уж она собой хороша, — в этом вся беда. Она не в отца. — Тут мистер Голспи всполошил весь бар неожиданным залпом густого смеха. — Что ж, тем лучше для нее… А знаете, Смит, если вдуматься, то мы с вами занимаемся чертовски странным делом. Я перепробовал все виды торговли и нахожу, что эта чуточку почтеннее, чем некоторые другие. Но как подумаешь, все же чертовски забавно — продавать тонкие кусочки дерева для наклейки или вклейки их в другие куски дерева. А?

— Мне это не раз приходило в голову, — подхватил мистер Смит. В эту минуту в нем проснулся философ. — Я часто думал… как бы вам это объяснить… В нашем деле все так же, как в жизни человеческой… Наборка… Вы подумайте, мистер Голспи… Она служит для того, чтобы мебель выглядела лучше, чем она есть на самом деле. Это своего рода подделка. Но все об этом знают, здесь нет обмана. И в жизни то же самое. Мне это часто приходит на ум, когда я бываю в обществе. Знаете, каждый старается уверить других, что он весь из настоящего красного дерева или ореха…

— А большинство — просто хлам под фанерой! — весело воскликнул мистер Голспи. — Ну, да нам все равно, постараемся всучить им весь наш запас фанеры для их деревянных кресел, гардеробов и буфетов, будем загребать деньги и жить весело. Вот это настоящая жизнь!

Оба выплыли, покачиваясь, во мрак улицы Ангела, и бас мистера Голспи снова прогремел, что «это настоящая жизнь». Мистер Смит еще ощущал в ноздрях густой запах гаванской сигары, золотистый нектар долин волшебным Гольфстримом разливался по его жилам, обещания мистера Голспи еще звенели в ушах сладкой песней, и он чувствовал в эту минуту, что, пожалуй, действительно начинается «настоящая жизнь».

В ожидании трамвая он купил не одну, а две вечерние газеты и не прочел ни одной.

В середине следующей недели в конторе «Твигг и Дэрсингем» произошел ряд перемен. Больше всего изменилась атмосфера этого учреждения. Достаточно было открыть наружную дверь, чтобы сразу, не заходя за стеклянную перегородку, почувствовать перемену. Как прежде, стучали машинки, дзинькая сигнальными звонками, трещал телефон, доносились голоса, но теперь все звучало как-то по-новому, бодро и оптимистично. Даже со стула, на который вас приглашали сесть, пока вы дожидались за перегородкой, была стерта пыль: миссис Кросс не осталась нечувствительной к новым веяниям и произвела в конторе основательную уборку. Теперь уже не могло быть и речи о том, что для кого-либо из служащих не хватает работы. Стэнли по-прежнему исполнял обязанности рассыльного и еще чаще прежнего отлучался из конторы, но вынужден был перейти к ускоренному методу «выслеживания» и избирать для своих опытов лишь тех прохожих, которые ужасно спешили. Мистер Смит сидел над колонками крохотных цифр, был всегда страшно занят — и счастлив, как монах над своей летописью. Тарджис, которому было поручено следить за своевременной отправкой и поступлением товаров, явно заважничал и охрип от телефонных разговоров со всякими отправителями и агентами. Он кричал на железнодорожных чиновников, как кричат на какого-нибудь чужого приблудного пса. Мисс Мэтфилд выстукивала письма на машинке с несколько меньшим презрением и возмущением — ее мина как бы говорила, что если раньше это был настоящий бред сумасшедших, то сейчас это — только излияния деревенского простофили. У мисс Мэтфилд теперь была помощница. Штат конторы «Твигг и Дэрсингем» на этой неделе увеличился на одну машинистку. Появилась мисс Поппи Селлерс.

Девушек, зарабатывающих свой хлеб службой в конторах, можно разбить на три группы. Одни, как мисс Мэтфилд, — дочери людей интеллигентных профессий, снисходят до конторы и пишущей машинки. Служба для них то же, что когда-то для девушки — неравный брак по расчету. Другие относятся к службе спокойно и просто, потому что она для них своего рода семейная традиция, как была бы, например, для дочери мистера Смита. И наконец, есть такие, для которых контора и работа машинистки — это высшее достижение. Пусть они зарабатывают не больше, а часто и гораздо меньше, чем их сестры и кузины, работающие на фабриках и во второстепенных магазинах, зато они приобретают право важничать, корчить из себя в своем кругу «аристократок» на том основании, что им удалось стать машинистками. К этой-то третьей категории и принадлежала Поппи. Отец ее работал в метро, и вся семья из четырех человек занимала полдомика неподалеку от Ил-Брук-Коммон в Фулеме, юго-западном районе Лондона, густо застроенном оштукатуренными кирпичными домами, уже исчезающими во всем мире. Служба в конторе «Твигг и Дэрсингем» была не первой службой Поппи (так как этой девице минуло уже двадцать лет, а она с пятнадцати лет трудилась в торговом мире), но, пожалуй, самой значительной. Ее выбрали из большого числа претенденток, назначив сразу два фунта и десять шиллингов в неделю, и мистер Смит (который в глазах Поппи был ужасающе важной особой) конфиденциально сообщил ей, что ее ждет прекрасная будущность, если она подучится и будет усердно работать. И Поппи твердо намеревалась делать то и другое, ибо она, как отмечалось и в ее аттестациях, была девушка добросовестная и старательная. Она была не настолько некрасива, чтобы совершенно избежать приставаний со стороны юнцов, постоянно торчавших у входа в кино «Рэд-Холл» в Валхэм-Грине (а Поппи часто ходила в это кино со своей подругой, Дорой Блэк, потому что любила развлечения), но хорошенькой ее никто не находил. Миниатюрная и хрупкая, кареглазая, темноволосая, она стремилась (довольно безуспешно, впрочем) походить на японку или яванку, вообще придать своей наружности нечто восточное, например, носила челку, но результатом ее отчаянных усилий было только то, что Поппи имела какой-то грязноватый и довольно непривлекательный вид. Когда она особенно старалась, налегая на губную помаду и не жалея пудры, придающей лицу «восточный тон», вздергивая брови так высоко, что это причиняло ей боль, люди осведомлялись, как она себя чувствует, высказывая предположение, что ей нездоровится. Тщетность ее усилий казаться «экзотической красавицей», тогда как и она сама и Дора Блэк полагали, что у нее наружность именно «такого типа», постоянно немного угнетала бедную Поппи, рождала недовольство собой. В первые дни своего появления в конторе «Твигг и Дэрсингем» она была тиха, как мышка. Новизна и внушительность окружающей обстановки будили в ней благоговейный страх. Она видела, что эта важная, величественно снисходительная, невероятно сведущая мисс Мэтфилд никогда с ней не подружится. Но Поппи, как мышь, была постоянно настороже, ничто не ускользало от ее внимания. Деятельный и живой ум девушки из простонародья жадно нанизывал каждую мелочь, все, что ей удавалось услышать и узнать. Через каких-нибудь три дня мисс Доре Блэк в Фулеме уже было известно о служащих конторы «Твигг и Дэрсингем» гораздо больше, чем мистер Дэрсингем успел узнать за три года.

В первые дни Поппи Селлерс поручили переписывать ответы на письма, приходившие в контору по поводу объявления в «Таймс» и «Дейли телеграф»: «Твигг и Дэрсингем» искали служащего на место Гоуса. Такого же опытного, но характером как можно менее похожего на Гоуса. Короче говоря, этот новый служащий должен был быть «молодым, энергичным, старательным, иметь знакомства среди мебельных фабрикантов и разбираться в сортах инкрустации и фанеры». И так как благодаря мистеру Голспи обстоятельства изменились, то теперь «Твигг и Дэрсингем» могли обещать, что работа у них «для человека дельного открывает большие возможности».