Лучше не бывает - Айрис Мердок

Вернувшись в комнату, она встала прямо перед Вилли и пристально посмотрела на него. Она печально подумала: в моей судьбе нет места веселью и смеху. Алистер был веселый, но Мэри скорей сочувственно созерцала его веселость, чем разделяла ее. Кейт была веселой и смешила других, даже самого Вилли. Пола тоже была приятна Вилли, у них спокойная дружба и общие интересы. А я только навожу на него грусть, думала Мэри, и он наводит на меня грусть.

— Что с тобой, мое дитя?

— Ты, — сказала она, — ты, ты, ты. О, я люблю тебя.

Она часто произносила эти слова, но они тут же улетучивались, как если бы их моментально поглощала бесконечность отрицания, что словно облаком окружало Мэри. Она хотела пронзить Вилли этими словами, потревожить, даже причинить ему боль, но он оставался отстраненным, и даже его нежность к ней была отстраненной. Ей не приходило в голову усомниться в том, что Вилли мог бы остаться равнодушным к ней, не могла она сомневаться и в своей привлекательности. Не будучи формально красавицей, Мэри обладала абсолютной уверенностью в своей способности привлекать, что стоит многих иных физических качеств. Нет, что-то другое разделяло их. Если Тео казался ей человеком, разгуливающим со сломанными костями, то Вилли наводил на ум мысль о существе из другого измерения, которое лишь с большим трудом могло поддерживать связь с обыкновенным миром. Это беспокоило бы ее в меньшей степени, если бы она не представляла себе это другое измерение ужасным местом. Пытаясь думать более конкретно, она пыталась понять: что это значит — перенести такую несправедливость? Сможет ли он когда-нибудь простите их? Мэри подумала, что это может быть проблемой для нее самой. Но не было никаких признаков того, что это было проблемой для Вилли. Возможно, у него были другие демоны.

Она села, придвинула стул близко к нему, глядя ему в лицо. Делая это, она взглянула вниз и увидела свои груди, прижатые друг к другу, как две одинаковые птицы, и она подумала: я сокровище, ждущее, чтобы его нашли.

— Смотри, Мэри, твоя белая крапива подняла головки.

— Ты, ты… — сказала она, — ты — тролль, вот что ты такое. О, ты изводишь меня!

Она начала ласкать его, очень легко проводя пальцами по его длинным шелковистым волосам, гладя их, пока они не начали слегка потрескивать и подниматься к ее ладони. Потом она стала ласкать его лицо кончиками пальцев, сначала легко обводя его профиль, широкий лоб, изборожденный морщинами, тонкий еврейский нос, нежную впадинку над верхней губой, колючий подбородок, затем притронулась к его глазам, — они моргали, будучи закрытыми, и когда он открыл их, тоже моргали; она ласкала его щеки с выступающими скулами, проводя кончиками пальцев по всей длине его рта — мягкое ощущение человеческого лица над черепом, трогательное, ранимое и смертное. Наконец, движением, не нарушавшим ритма ее ласк, Вилли схватил ее руку и прижал ладонью к своей голове. Его глаза были закрыты сейчас, и так, не двигаясь, они долго сидели. Это был их способ заниматься любовью.

— Думаешь, это всегда безопасно — говорить о ком-то, что он счастлив? — спросила Кейт.

— Думаю, было бы неблагодарностью со стороны такого человека, который, как ты, всегда счастлив, не признаваться в этом порой.

— Неблагодарность? К кому? У них нет ни морали, ни благодарности. Да. Признаюсь, я всегда счастлива. Но есть разные степени счастья. Вот в этот момент я чувствую такое невероятное счастье, что могу упасть в обморок!

Они плыли в маленьком зеленом коракле по совершенно спокойному морю, в котором они только что искупались. У коракля не было весел, грести надо было руками. Он был неустойчив и легко переворачивался, на нем можно было плавать только когда море было тихим.

Неподалеку, на берегу, близнецы, уже искупавшись, предавались своему бесконечному занятию — исследованию камней. Дядя Тео, который не любил камни и находил их угрожающими, однажды сказал, что близнецы ведут себя как люди, обреченные богом исполнять одну и ту же непосильную задачу. Сам дядя Тео, недавно поднявшись после чая, сидел на берегу рядом с одеждой Пирса. Мэри запретила входить в дом в мокрых купальниках, и дети всегда переодевались на пляже. Пирс, который до этого немного поплавал, сейчас лежал расслабленно на прибрежной гальке, как приплывший к берегу морской зверь, — ноги его были в воде. Минго, купавшийся с Пирсом, отряхивался, обрызгав радужными каплями брюки Пирса и левый рукав пиджака дяди Тео. Монроз, сидя на зубчатых обломках дерева, прибитых морем, нахохлился и был похож на круглую птицу, злобно следя своими желтыми глазами за проделками Минго. Пола и Октавиен, уже переодевшись, медленно брели по берегу, разговаривая о политике. На некотором расстоянии отдыхали местные жители. Был воскресный день.

— Да. Всегда нужно помнить, как нам повезло, — говорила Кейт, — подумай, мы могли бы родиться индийскими крестьянами… — Но на самом деле она не могла сейчас думать ни об индийских крестьянах и ни о том, как ей повезло, она могла только ощущать нежное легкое прикосновение солнца к ее пухлым ногам и плечам, чувствовать, как соленая влага высыхает на них.

— Ты знаешь, я думаю, они все, пусть немного, но боятся тебя, — сказала Кейт, возвращаясь к тому, о чем говорила раньше. — Вилли боится, Мэри, Октавиен, конечно. Вот что меня удивляет, а я не боюсь!

— Не могу поверить, что кто-то боится меня, — сказал Дьюкейн, но ему все равно явно было приятно.

— В твоем обществе я испытываю такое счастье! Отчасти потому, что я чувствую себя с тобой абсолютно свободной, как будто больше никого нет! Я одержима, знаешь?

— А я нет. И это хорошо для нас обоих, — сказал Дьюкейн.

— Дорогой! Прости меня! Ну, конечно, ты прощаешь. Ты тоже ужасно счастлив. Я чувствую это. Боже, какое великолепное солнце. Близнецам хочется, чтобы пошел дождь, но я хочу, чтобы всегда все было как сейчас. — Кейт была в состоянии восторга, когда речь льется как естественный лепет, как птичье пение или журчание ручья.

Лодка, движимая ленивыми движениями рук Дьюкейна по приятно сопротивляющейся воде, почти остановилась. Кейт и Дьюкейн находились очень близко, но не касались друг друга. Он лежал на закругленной корме, слегка неуклюже подняв колени и раскинув руки. Она сидела на почти таком же круглом носу лодки, поджав под себя ноги. Между голыми ногами Дьюкейна и ее коленями было пустое пространство в полдюйма, они ощущали его, как если бы через этот узкий проток что-то великолепно и бурно струилось.

Кейт следила за Дьюкейном с нежной серьезностью. Конечно, она уже видела его в таком виде, прошлым летом хотя бы, но только тогда он не значил для нее так удивительно много, как теперь. Как прекрасно, думала Кейт, быть способной влюбляться в старых друзей. Это — одна из радостей среднего возраста. Не то чтобы я по-настоящему была влюблена, но это похоже на влюбленность, которая избавляет тебя от всякой боли. Это — апофеоз дружбы, нечто такое, о чем в юности думаешь, что оно возможно, а потом забываешь об этом. Все волнение любви присутствует, но добавляется ощущение абсолютной безопасности. Как он трогательно худощав, и кожа такая белая. А волосы на груди начинают седеть. В чем привлекательность мужского тела? Она гораздо более загадочна, более духовна, чем женская привлекательность. Почему это так божественно — торчащие кости на его запястьях? О, Боже, я не хочу, чтобы ему казалось, что я критически разглядываю его. Он должен чувствовать себя обожаемым. Вот и он смотрит на меня так же. Она крепче подтянула колени к телу, чувствуя приятную упругость мокрого купальника, прижимавшего грудь. В этот момент ее любопытствующий взгляд встретился с глазами Дьюкейна, и они засмеялись, понимая друг друга. Дьюкейн вытащил руку из воды и, наклонившись вперед, очень осторожно коснулся колена Кейт. Она почувствовала медлительную твердость его руки, с которой на ее теплое и уже высохшее под солнцем колено стекала холодная морская вода.