Лучше не бывает - Айрис Мердок

— Не могу тебя утешить, Пирс. Ты будешь страдать. Но постарайся загнать страдание внутрь. А потом раздави его в своем сердце, как это сделал Одиссей.

— Правда, что первая любовь — самая трудная?

— Нет.

— О, Господи, Вилли. Мне кажется, я должен уехать отсюда. Если бы она хотя бы бросила играть на этой проклятой флейте! Это меня почти что убивает.

— Да, могу представить, флейта — ужасна.

— Вы не возражаете, если я похожу по комнате. Вы не можете представить себе, каково это — когда каждую секунду ты сознаешь, что тебе ужасно больно.

— Могу немного.

— Кто была вашей первой любовью, Вилли?

— Девочка, девочка, девочка…

— Какая она была?

— Это было очень давно.

— Наверно, хорошо быть в таком возрасте, когда уже не влюбляешься.

— Как Кефал в первой книге «Республики».

— Да. Я раньше не понимал этого. Я завидую вам. Как вы думаете, она может перемениться?

— И не надейся.

— Что же поможет?

— Только искусство. Или еще большая любовь.

— Я бы умер от еще большей любви.

— Умри в жизнь, Пирс.

— Нет, просто умер бы. Ах, черт, я разбил одно из яиц, что вам подарили близнецы. Я пойду умоюсь.

Почему это маленькое расколотое яйцо, которое он смывал с кончиков пальцев, обломки пятнисто-голубой скорлупы и ярко-желтое содержимое так остро заставили его снова думать о Барбаре?

«Мое имя — смерть в жизни и жизнь в смерти». Безоглядная любовь должна быть силой жизни, вносящей в мир строй и красоту. Но эта же любовь может быть такой сильной и в то же время такой беспомощной, что разбивает сердце. Любовь не направлена к жизни, она нацелена на смерть, на ревущие морские пещеры уничтожения. Или она приводит к такой безделке — к маленькому разбитому яйцу, остатки которого уносятся водой из-под крана. Точно так же в один прекрасный день Бог может раздавить Вселенную и смыть ее бесплодные, беспомощные любови потоком безразличной силы.

— Извините, Вилли. Давайте взглянем на мою прозу.

— Я решил иначе. Прозу посмотрим завтра. Сегодня мы почитаем любовные стихи. Ты будешь читать вслух, и мы вместе поплачем. Вот:

Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!

Пусть ворчат старики — за весь их ропот

Мы одной не дадим монетки медной!

Пусть заходят и вновь восходят солнца, —

Помни: только лишь день погаснет краткий,

Бесконечную ночь нам спать придется…[13]

Ленивый, угрюмый летний вечер отяжелел от пыли и испарений бензина, и усталость возвращающихся домой человеческих существ стелилась вдоль Ноттинг-хилла, как отравляющий газ. Постоянный грохот транспорта трансформировался порой в яркий свет, искажающий фасады домов и лица людей. Весь район вибрировал, дергался и легко съезжал в сторону, как будто бы посторонние и злые силы пытались через пробелы, узелки и маленькие сумасшедшие углы, в которых линиям не удавалось сомкнуться, просочиться в обыкновенный мир.

Дьюкейн торопился, сверяя свой путь по маленькому чертежу, занесенному им в блокнот, чтобы легче отыскать дорогу к месту, где жил Мак-Грат. Он чувствовал некоторую взволнованность по поводу этого неожиданного визита. Ему не нравилось разыгрывать из себя нахала, и расчетливо выверенное нахальство как раз и было необходимо в этом случае. Его волновало, не окажется ли это бессмысленным. Если уж нужно действовать напористо, то нужно делать это быстро и эффективно и достигать желаемого результата. Но, к несчастью, он так мало знал о своей жертве и был не уверен, подействует ли на него угроза. И если преимущество неожиданности не сработает, Мак-Грат может отказаться говорить, может настаивать на своих правах и вообще «обозлиться».

За всеми этими размышлениями стоял тот нервирующий факт, что расследование зашло в тупик. Премьер-министр требовал предварительного доклада, а Октавиен, хотя и не говорил ничего, начинал нервничать. Газета так и не выдавала полученные сведения, розыск Джорджа Дройзена на Флит-стрит ни к чему не привел, а напасть на след «Елены Троянской» представлялось невозможным. Дьюкейн обыскал кабинет Рэдичи в офисе и не обнаружил ничего интересного, а обещанное разрешение осмотреть дом Рэдичи и взглянуть на его счет в банке задерживалось по техническим причинам. Дьюкейн имел право жаловаться на то, что если расследование не имело определенного статуса, то оно и не могло быть успешным. Но он согласился вести его на этих условиях и поэтому не мог допустить мысли о неудаче и о том, чтобы подвести Октавиена. Мак-Грат по-прежнему был его единственной зацепкой, и все зависело от того, удастся ли разговорить его. Эта мысль заставила Дьюкейна еще больше занервничать, когда он свернул на улицу Мак-Грата.

Мак-Грат жил на шумной узкой улочке, по сторонам которой стояли дома с облупившимися фасадами, в некоторых их них помещались лавочки и магазины. Почти все двери были распахнуты, большинство обитателей, основная часть которых были цветные, либо сидели на улице, либо высовывались из окон. Номера были далеко не на всех домах. Дьюкейн отсчитал от последнего дома, на котором красовался номер, и смог найти дверь, на которой среди большого списка имен и звонков обнаружилось имя Мак-Грата. Он колебался прежде чем нажать на звонок, сердце его отчаянно билось… Он мрачно подумал: похоже на любовное свидание! И при этой мысли в его уме промелькнуло воспоминание о Джессике, как будто большая черная птица пронеслась прямо над головой. Он собирался увидеться с ней завтра.

— Звонки не работают, — сказал человек, спускавшийся по лестнице. — Кто вам нужен?

— Мак-Грат.

— Четвертый этаж.

Дьюкейн стал подниматься по темной и пахнущей кошками лестнице. И действительно, пока он поднимался, три призрачных кошки появились и стали сопровождать его, лавируя между его башмаками и балясинами ограждения, поджидая его на площадках и снова бросаясь к нему. На четвертом этаже была единственная покрашенная дверь с американским замком и звонком. Дьюкейн позвонил и услышал, что звонок сработал.

Женский голос спросил: «Кто там?»

В собранных о Мак-Грате сведениях не упоминалось, что он был женат, и Дьюкейн считал его холостяком.

Дьюкейн сказал:

— Я хотел бы побеседовать с мистером Мак-Гратом.

— Минуту. — Послышались шаги, а потом дверь приоткрылась на дюйм. — Только не пускайте сюда крыс, ради Бога.

— Крыс? — спросил Дьюкейн.

— Кошек, я их называю большими крысами. Я собираюсь открыть дверь, и вы должны влететь сюда, иначе они вбегут за вами, быстрей!

Дверь отворилась, и Дьюкейн быстро вошел, ни одна кошка не успела увязаться за ним.