Бега - Юрий Алексеев

«Это все не для меня, — решил Бурчалкин скептически. — Когда нет денег, к жизни надо подходить философски».

Стасик подошел к киоску «Краснодарвино», выпил стакан приторной «Улыбки» и нашел ее отвратительной. Пережитое все еще теснило грудь, ворочалось внутри беспокойной матрацной пружиной. Стасик смочил пружину стаканчиком «Акстафы», после чего незаметно, но уверенно пустился в траурный загул.

В мрачной шашлычной на проспекте Айвазовского он познакомился с каким-то Василием из Воркуты и очутился в горном ресторанчике «Адра», который, по словам Василия, содержал на паях с государством грузин Гриша.

Ресторанчик и впрямь делился на две части. Надземная у подножья Нипетри — представляла обычную забегаловку с голыми столами на алюминиевых ножках. Зато вторая располагалась прямо в горном ущелье, перекрытом камышовой крышей. Туда вели крутые замковые ступени. В подземном зале бежал минеральный ручеек, светились разноцветные огни, а вместо стульев стояли гладкие дубовые колоды, драться которыми не смогли бы моряки ни одной флотилии. Ручеек струился возле самой эстрады, откуда, мощно отталкиваясь от скалистых стен, гукали звуки «Калипсо».

Стасик был уже на взводе, и электрическое ущелье привело его в шумный восторг. Василий же, как видно, тут дневал и ночевал. За столом они побратались с земляками Василия, геологами из Воркуты, и напились окончательно.

Под занавес Бурчалкин прокричал: «Не в деньгах счастье! Это доказано научно», — но сам же себе не поверил и разбил с расстройства два фужера о порожистый берег ручейка.

Василию затея понравилась. Он со звоном последовал примеру друга, после чего их грубо выставили наверх.

— Не в деньгах счастье, — бормотал Василий, хватая вышибалу за талию. — Внимание дороже! Ты меня уважаешь?

— Хамье! — бушевал Бурчалкин, спотыкаясь о каменные ступени. — Видно, сервис у вас тоже «на паях»!

Наверху друзья облапились и, кляня почем свет неустроенность планеты, полезли в гору — навстречу звездам.

— «Вот мчится скорый — „Воркута — Ленинград“», — надрывался Василий, продираясь сквозь ежовые лапы держи-дерева.

— «Никто тебя не любит так, как я», — вторил Бурчалкин, обнимая шершавый ствол дикого кизила.

Измочаленный бессонной ночью, он быстро отстал. В фиолетовых кустах ползали причудливые тени. С неотвязностью междугородней станции заливались встревоженные цикады.

— Ау, Василий! — крикнул Стасик, валясь на заросли орешника.

Сверху послышался макаронный хруст и шум удалявшегося воркутинского поезда. Стасик закрыл глаза.

Из трубы ресторана «Адра» с гуком выметнулась провонявшая чесноком сова и на ощупь ринулась в горы, унося в когтях перечницу треста крымских столовых. Сова запаздывала с ночного пира и разбудила Бурчалкина шумом тяжелых, заляпанных соусом крыльев.

Рассветало. Из расщелины, цепляясь за штанину Бурчалкина, выползал тощий утренний туман. Стасик мгновенно протрезвел; он сообразил, что ночь после попойки с Василием могла оказаться в его жизни последней, и с тревогой заглянул в бездонную пропасть, отыскивая останки поезда «Воркута — Ленинград».

Останков не наблюдалось.

«Так будет с каждым, — мелькнуло у Стасика. — Может, счастье и впрямь не в деньгах? Так вот в погоне разлетишься где-нибудь в порошок, похоронят тебя в ящике из-под мыла и напишут: Festina Lente[3]. Но с другой стороны — я человек, и ничто человеческое… Так что надо спешить. Спешить! Меня ждет Карина».

Поспешать было не так-то просто. Спуск с горы оказался сопряженным с альпинизмом, к которому на трезвую голову он был не готов.

На Госпитальной улице он появился часам к одиннадцати и сразу же получил от квартирной хозяйки злорадную информацию:

— Явился, не запылился! (Хотя Бурчалкин запылился как раз более чем достаточно.) Такие крали, милок, сватам в ноги не кланяются. К ней жених приехал собственноручно. Не пофартило тебе, парень, ой, не пофартило.

— Бросьте, мамаша! Фортуны нет, остались одни рогоносцы. Что он хоть из себя представляет?

— Да в летах уже, обстоятельный, надбавку за полярность имеет — стало быть, с деньгой.

— Полярник?.. А, так это «Робин Гуд»! — осенило памятливого Стасика. — Ну, держитесь, мамаша, — он у вас всех мух перебьет…

— Вздор говоришь! Что я — Робингутов не видела? Не похож он вовсе…

— Где она? — перебил нетерпеливо Бурчалкин.

— В горы уехала за «Черными глазами». Ну, вино такое, разве не знаешь? А жених ее нынче в Сочи повезет на «Ушакове».

«Никакой личной жизни, — подумал Стасик. — Откуда этот тип свалился?»

В ночь, когда пьяный Бурчалкин сражался на горе Нипетри с держи-деревом, тип, он же Робин Гуд, он же Герасим Федотович, нежнейшим образом подкапывал в Кривом Роге край могильной плиты с надписью: «Подожди немного, отдохнешь и ты». С сектой «Голубого козла» было покончено, но такая форма отдыха Герасима Федотовича не устраивала. Обжигая пальцы спичками, он извлек из тайника прозрачные камушки, поклонился усопшим родителям и ночным поездом отбыл в Янтарные Пески.

Герасим Федотович торопился. Впереди его ждал, можно сказать, подвиг.

Когда минет тридцать пять, женитьба рисуется чем-то вроде ловли ежа: и хочется, и колется, и кто знает, сумеешь ли удержать в руках. Даже если холостяк крепок настолько, что может прокрутить на турнике «солнышко» и запомнить три цифры телефона любимой, он все равно бродит вокруг да около. В больших городах они до седых волос ходят на танцверанды, стоят бобылями вдоль стены и благоухают одеколоном «Шипр», а в маленьких прогуливаются на станции и украшают собою железнодорожные платформы, отчего пахнут уже не одеколоном, а шпалами.

С возрастом привыкаешь мыслить на два хода вперед.

Однако с холостяками происходит нечто обратное. Постоянные колебания «жениться или не жениться» настолько расшатывают мозжечок, что приводят к тихому отупению.

Тупение необратимо. С каждым годом холостяк становится все нерешительней и требовательнее. В конце концов время берет свое, и он незаметно начинает собирать спичечные коробки, петь в хоре Дома славяноведения или пополняет скудный, но грозный отряд хронофобов.

Так природа мстит за нарушение ею установленных законов.

Герасим был крепок, полнозуб, настоян на деревенском воздухе и не лишен смекалки. Однако долгая автономия давала себя знать.

В Янтарные Пески он прибыл поутру и, не решаясь будить любимую, битый час прождал во дворе.

Когда Карина с пляжной корзинкой и зонтиком выпорхнула из дверей, он не столько обрадовался, сколько растерялся.

— А вот и я! — вскрикнул он как молодой коверный на манеже. — Вот и приехал…