Александр Керенский. Демократ во главе России - Варлен Стронгин

Председатель. Государю императору «ура!». (Долго не смолкающие крики «ура!».) Объявляю заседание Государственной Думы закрытым».

«Крики были. Приверженцев самодержавия. Но не вся Дума исступленно боготворила царя. Не все упали на колени перед ним», – отметил про себя Александр Федорович. Он не совсем точно определял характер царя как безучастного, безвольного человека, легко отрешившегося от власти. Понял это позднее, в первые дни после Февральской революции, когда Чрезвычайная следственная комиссия в личных бумагах Николая обнаружила анонимную записку, казалось, фантастического содержания, бывшую не чем иным, как планом императора по удержанию власти:

Как выяснила Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства, план императора, выглядевший анонимной запиской, был составлен в так называемом «Кружке Римского-Корсакова» и отнюдь не музыкантом. Ее готовил, судя по содержанию и тону, министр внутренних дел А. Д. Протопопов, назначенный на пост 6 сентября 1916 года. Александр Федорович был предельно огорчен тем, что после его отъезда из Саратова, где он вел беседы со многими ведущими политическими деятелями, все они были арестованы.

Тогда Керенский встретился с Протопоповым, как и он, уроженцем Симбирска, с которым поддерживал хорошие отношения. «Сейчас мы все уладим!» – улыбаясь, по-дружески объявил Протопопов и тут же дал телеграмму об освобождении указанных Керенским лиц. Александра Федоровича озадачило то, что Протопопов встретил его в жандармском мундире, который надевал редко, а в дальнейшей беседе говорил странные вещи и моментами походил на сумасшедшего, хотя до этого был нормальным, интеллигентным, хорошо воспитанным человеком. Перемена в нем объяснялась тем, что он страдал неизлечимой венерической болезнью и, как выяснилось, даже лечился у доктора Бадмаева, где повстречался с Распутиным, которому, по всей видимости, не стоило труда подчинить себе человека с разрушенной психикой. И еще тогда подумал Александр Федорович, что землячество – большая объединяющая сила. Ведь Протопопов освободил людей, близких своему политическому противнику. Незадолго до своей смерти Протопопов писал: «Начало выкристаллизовываться рабочее движение. То тут, то там вспыхивают стачки. Мы были вынуждены разработать план для подавления рабочего движения, если оно будет носить насильственный характер». Мы – это он и Николай. Согласно намеченному ими плану был разогнан центр патриотического движения оборонцев среди рабочих, а в том же месяце, 26 января 1917 года, были арестованы все члены «рабочей группы», за исключением полицейского агента Абросимова. Император сообщил Протопопову, что немедленно отправляется в Ставку, чтобы перебросить в столицу необходимые армейские подразделения. Перед отъездом из Петрограда царь подписал указы Сенату как об отсрочке, так и о роспуске Думы, не проставив на документах дату, и вручил их князю Голицыну. Александру Федоровичу показалось, что царь сделал это не столь страстно, как прежде, он был равнодушен к своей судьбе. Смирился с нею, когда не было иного выхода.

Революционное напряжение в стране нарастало. На заседании Московского комитета кадетской партии 23 сентября ее видный член Кишкин доказывал, что страна доведена бездарным правительством до революции. Директор Департамента полиции докладывал министру внутренних дел о разгроме большевистской партии в то время, когда у того на руках были сводки о новых стачках и демонстрациях, неслыханных с 1914 года. К удовольствию Керенского, Милюков предостерегал против поощрения бунтовских «революционных инстинктов»: «Нашей задачей будет не добивать правительство, что значило бы поддерживать анархию, а влить в него совершенно новое содержание, то есть прочно обосновать правовой конституционный строй. Вот почему в борьбе с правительством, несмотря на все, необходимо чувство меры». Керенский подумал: «Опять возникло понятие об абстрактном чувстве меры. В этом вопросе нужна конкретность». Александр Федорович видел, что царизм уже не способен вести победоносную войну, разложение в армии и, как следствие, поражение на фронте свидетельствовали об этом. Непрерывно растущая разруха говорила о его бессилии вывести страну из тупика. Даже правый депутат Думы Шульгин выступил, как никогда прежде, осуждающе: «Мы терпели, так сказать, до последнего предела. И если мы сейчас выступаем совершенно прямо и открыто с резким осуждением власти, если мы поднимаем против нее знамя борьбы, то это только потому, что мы действительно дошли до предела, потому что произошли такие вещи, которые дальше переносить невозможно».

Несколько раньше, 1 ноября, в первый день пятой и последней сессии Думы, Милюков, сообщая о ряде конкретных фактов из неумелой, продажной практики правительства, каждый раз спрашивал: «Что это – глупость или измена?» Он резко критиковал председателя Совета министров Штюрмера, обвиняя его в предательстве интересов России. Милюков говорил о «темных силах», окружавших трон, в очень осторожной форме – о предательстве на самом верху, намекая на императрицу, которую молва обвиняла в сочувствии немцам, о невозможности правительства вести войну до победного конца. «Что это – глупость, измена?» Ответ армии и народа был один: «Измена». Выступая от имени всего «Прогрессивного блока», С. Щидловский потребовал создания уже не «министерства доверия», а министерства, целиком отвечающего за свои действия перед Думой. Лидер крайне правых В. М. Пуришкевич, обрисовав махинации распутинской клики, отделил от них царя и, призвав всех членов Думы сохранить верность России и монархии, отправился в Царское Село «коленопреклоненно» молить царя спасти Россию от произвола «темных сил». Речь его не получила ожидаемого им отклика.

Большинству думцев осточертело коленопреклонение перед царем, унизительное и безрезультатное. Их внимание привлекла обструкция Керенского действий нового премьер-министра А. Ф. Трепова, сохранившего Министерство внутренних дел во главе с Протопоповым, по приказу которого 8 и 9 декабря 1916 года полиция разогнала съезд Союза городов и Союза земств. Александр Федорович произнес речь, основанную на резолюции этого съезда, принятой накануне разгона: «В России всем сословиям, всем классам, всякому единению честных людей вполне ясно, что безответственные преступники, гонимые суеверным страхом, изуверы, кощунственно произносящие слова любви к России, готовят ей поражение, позор и рабство! Дума должна с неослабевающей энергией довести до конца свою борьбу с постыдным режимом». Керенскому и трудовикам, а также социал-демократам за его речь, а точнее, за обструкцию Трепова было вынесено порицание и запрещено присутствие на пятнадцати следующих заседаниях Думы. Но это наказание выглядело формальным и необязательным к исполнению, поскольку в тот же день еще резче выступил князь Г. Е. Львов, представлявший возглавляемый им Союз земств: «Историческая власть страны стоит у бездны. Разруха растет с каждым днем, и с каждым днем все труднее подвести страну к уровню великих требований, которые к ней предъявляются. Наше спасение в патриотизме, в нашем единении и ответственности перед Родиной. Когда власть ставит преграды на пути к спасению, ответственность за судьбу Родины должна принять вся страна. Должно быть создано правительство, достойное великого народа, именно сейчас, в один из величайших моментов нашей истории. Время не терпит, истекли все сроки для отсрочек, данные нам историей». Оба документа зачитывались на закрытом заседании Думы. Предложение Керенского обсудить их на открытом заседании было отвергнуто Родзянко. Но Александр Федорович не испытывал угрызений совести или разочарования, наоборот, чувствовал себя преотлично, выступил не хуже, чем на самых громких исторических процессах. И тогда и сейчас он, по существу, защищал не только обвиняемых, но и страну, защищал ее от угнетения и рабства, мешающих ей обрести свободу, и, на его взгляд, сделал это удачно.