Девушка без прошлого. История украденного детства - Шерил Даймонд

— А что-нибудь, кроме сыра? — Папа поднимает брови.

— Сыр с плесенью…

— Боже мой! Ладно, знаете что, положите сыр на хлеб и как следует разогрейте.

— Синий сыр, желтый…

— Все сразу! И погорячее! Ясно?

В этот момент мне больше всего на свете хочется умереть от смущения. Это так типично для отца: за минуту сорваться на другой конец земли и ожидать — нет, требовать — горячей еды, невзирая на экономическую ситуацию, политические волнения или наличие продуктов. Мы нервничаем, зная, что, если его что-то не устроит, будет скандал. Наконец приносят раскаленный сыр, дымящийся на тостах. Он жжет мне язык.

В конце недели папа все выклыдывает.

— Главный тренер сказал, что готов пригласить тебя для постоянных тренировок. — Наверное, я выгляжу испуганной, потому что он быстро добавляет: — Мы все поедем, само собой. Ты не будешь там жить.

Я польщена приглашением. Но мне страшновато от мысли о жутком тренировочном центре. Каждый раз, когда мы выходим в город, мне сложно не думать о нищете, с которой люди сталкиваются каждый день.

— Ну так что? — спрашивает он.

— Нет! — Я отчаянно трясу головой.

— Ну и отлично! — Он потирает руки. — Тогда сваливаем отсюда!

Что ж, вот и они — величественные пирамиды устремляются в небеса. Свет такой яркий, что режет глаза. Папа стоит рядом и любуется видом. На нас одинаковые жилеты цвета хаки, и мы считаем себя неотразимыми. После мрачной Румынии он настоял на отдыхе в Египте перед возвращением в Европу.

Я улыбаюсь папе. За его правым плечом виднеется силуэт Сфинкса. Как бы то ни было, я обожаю отцовский образ мыслей. Нет никаких преград и никаких тревог — сплошная жажда жизни и приключений. Когда я вот так на него смотрю, то почти забываю о его непредсказуемом настроении и вспышках жестокости, потому что в мире нет никого, кто был бы на него похож. Никого настолько же свободного.

Две недели мы развлекались на берегу Красного моря в Шарм-эль-Шейхе. Это самый длинный перерыв в тренировках за последние пять лет, с тех пор как я начала заниматься гимнастикой. Мне кажется, что соленая вода и песок смыли и стерли всю грязь. Мимо проходит верблюд, покачивая в такт шагам длинной шеей цвета меда. Мы молча идем к основанию пирамиды и трогаем древние камни. Они шершавые. Глядя на невероятную красоту, пережившую несколько тысячелетий, я успокаиваюсь. Это место видело все — и выжило. Вот бы и люди так могли!

Ночью, так поздно, что уже не за горами утро, я лежу у бассейна отеля. Сейчас два часа, воздух теплый и нежный. Из бара доносится музыка, поблескивают, как драгоценные камни, бутылки. Большая часть нашей банды лежит в шезлонгах с другой стороны бассейна. Тщательно подстриженные кусты жасмина испускают нежный аромат, лепестки в свете месяца кажутся вырезанными из слоновой кости. Самолет в Австрию улетает в пять утра, поэтому папа решил, что платить за лишнюю ночь в отеле нет смысла. Обычно он весьма расточителен, но порой на него нападают очень короткие приступы скупости — неопасные припадки.

Три американские песни повторяются снова и снова. Официанты застыли, опираясь на барную стойку. Их смуглая кожа кажется особенно темной по сравнению с белыми куртками, а волосы тщательно зализаны назад. Фрэнк лежит через один шезлонг от меня и дремлет, положив руку под голову. За последние недели мы все загорели, и у него стало еще больше веснушек. Я разглядываю его лицо с такими знакомыми чертами, которые я знаю всю жизнь. Знаю каждое из его выражений и их значение, но все же он остается для меня загадкой.

Первый раз не стал единственным. Иногда, когда мы уверены, что нас никто не побеспокоит, он приходит в мою комнату и ложится рядом со мной. Руки его кажутся очень горячими. Он перестает быть моим братом и другом, я не узнаю его. Глаза Фрэнка как будто затягивает пленка, и какая-то неодолимая сила уносит его прочь. Иногда, когда он так близко ко мне, я чувствую себя ужасно одинокой.

Мне не страшно, но я знаю, что мы делаем что-то неправильное. Я бы знала это, даже если б не видела, каким виноватым он выглядит перед тем, как уйти. Но меня тревожит то, что я, вообще-то, не против происходящего. Иногда я этого очень жду. При том холоде, что охватил нашу семью, настоящий человеческий контакт приносит облегчение. Я чувствую, что меня любят… но мне стыдно. И ко всему прочему прибавляется сильный страх, что в процессе всего этого я могла потерять своего лучшего друга.

«Что такое любо-о-овь?» — снова доносится из динамиков, когда я смотрю на звезды над головой, сверкающие, как бриллианты. Не понимаю я этих песен про любовные страдания, Столько болтовни из-за ерундовых проблем. Если этому парню плохо, ему нужно бежать из города, как сделал бы любой разумный человек. При необходимости сменить имя и забыть о своих чувствах. Вот и все.

Я перевожу взгляд на серебристую воду и на маму. Она выглядит усталой и напряженной. Ее длинное белое хлопковое платье свисает с шезлонга и развевается на ветру. Папа сидит лицом к ней и, говоря о чем-то, жестикулирует. Я думаю о ночных побегах, аэропортах, о куче чемоданов, вмещающих всю нашу жизнь, новых континентах, новых именах, Интерполе, о жизни, которую приходится начинать с нуля, а потом опять разрушать.

Наверное, не так просто сбежать, если ты уже в бегах.

Фрэнк поворачивается на бок. Лицо его расслабилось во сне, ресницы почти касаются щек.

Но, может быть, нельзя убежать от тех, кого любишь.

Глава 14

Вена, 10 лет

— Как тебя зовут? — Папа смотрит мне прямо в глаза.

Мы сидим за кофейным столиком, друг напротив друга.

— Кристал.

— Почему ты сюда переехала? — Его глаза устремлены на меня.

Я мнусь. Он мгновенно это замечает, и я пожимаю плечами:

— Папина работа. Он инвестор.

Новый город, новая легенда.

— Какой инвестор?

— На фондовой бирже.

— А вы откуда?

— Из Флориды. Ки-Уэст.

— Там красиво, наверное.

— Пляжи красивые и тихо. — При необходимости я могу назвать район и улицу.

— Бхаджан?

— Простите? — хмурюсь я.

— Бхаджан?

— Что такое бхаджан? — Я наклоняю голову набок.

— Вау! — Он наливает мне чая. — Я это просто так сказал, не думал, что ты справишься.

Свежий белый снежок засыпал мощеные улицы Вены и отражает золотой свет фонарей. Холодный воздух пахнет жареными каштанами и глинтвейном, который продают с симпатичных деревянных прилавков. Он румянит щеки и вызывает улыбки. Рождественские