Где ты, любовь моя? - Долорес Палья

- Это одно и то же. Если я могу принять причину, то и они смогут. Они очень понятливые, и они просто люди. И не станут требовать от меня невозможного. Дай мне попытаться хотя бы еще этот год. Дай мне удостовериться. Я дам себе еще один год. Я уже почти уверен, но надо до конца убедиться. Я не могу позволить, чтобы на столь важное решение повлияло… нечто инородное.

Я улыбнулась.

- Не смейся.

- Я не смеюсь.

- Пока что я вынес из семинарии только горечь, голод да ненависть к лицемерию. Плюс разочарование в вере… не в Бога, а в то, что Он создал. Как я могу верить в честность такого человека, как Рытов? Как я могу верить этим никчемным старикам, которые пришли в семинарию только потому, что им больше некуда податься! И голод! Грязные простыни, запах нищеты и туберкулеза, лицемерие и мелочность. Но я пытаюсь убедить себя, что это все из-за изгнания, из-за эмиграции. Если бы я был дома, если бы семинария была дома, все было бы иначе, как у моего отца. Я не могу вот так запросто отбросить все, чему меня учили с детства, не могу решить быстро, без… бездумно.

Но дело не только в тебе. Мной с самого начала пренебрегали. Для меня это уже третий год, и два из них я только и думаю - а не бросить ли все это? И если сейчас я сдамся, то не из-за тебя. Все было бы иначе, если бы я не хотел стать священником, но я хотел! Очень хотел. Только вот давно это было.

Он сидел на кровати, устремив взгляд куда-то вдаль.

- Но я собираюсь настоять на том, чтобы больше не жить в общежитии. Попытаюсь найти способ переубедить Рытова.

Однако Рытова переубедить не удалось. Даже наоборот, хитрый старикан, почуяв, что запахло жареным, изменил программу на следующий год обучения. Каждый день, за исключением выходных, студенты должны были возвращаться назад к двенадцати ночи. Нас лишили наших встреч по средам.

Все переменилось. Клод уехал. Мы слезно распрощались с ним на Восточном вокзале. Провожать его пришла целая толпа. Даже Прецель и та слезу пустила. Я решила отказаться от комнаты у мадам Ферсон. Вернее, так решила Моник.

- Зачем платить за аренду, даже если сумма не так уж и велика, ведь у нас целая квартира пустует? Я дам тебе ключ. Заодно последишь за порядком. Будешь оплачивать счета, время от времени давать на чай консьержке, пыль, может, когда протрешь да цветы польешь. Обустроишься в комнате для гостей. Будешь готовить своему парню, сколько и когда пожелаешь. Он такой худенький.

Вот так я и унаследовала квартиру на рю де Сен-Пер. Но наша комната в «Отеле дю Миди» с видом на канал была настоящим домом.

Я встречала Милоша у шлюзов ровно в пять, и всю осень мы гуляли по округе.

Так же как и я сейчас, мы бесцельно бродили, смотрели на канал, наблюдали за проходящими мимо баржами, за играми детей.

Солнце спряталось за тучку. Надо прибавить шагу, холодно становится.

Человек так одинок, когда в душе его горит огонь незаслуженной обиды, разъедает его изнутри, словно язва, прожигает насквозь. И выхода нет. Стоя на высоком пешеходном мостике, я почувствовала, как начался волшебный парижский дождь. А я упорно пыталась найти саму себя.

Кто такой Милош? Сказать, что когда-то он был здесь, а теперь его нет, - значит, не сказать ничего. Я не в состоянии поверить в это.

Милош оставил меня. Позволил мне уехать в Америку, а потом вышвырнул вон. На письма не отвечал, исчез из вида. Клод не смог найти его. Думаю, он просто не хотел, чтобы его нашли. О да, я так думаю! О чем я только не передумала в свое время!

Покинутая, брошенная, ничего не понимающая, с болью в груди, я ушла в себя и слепо приняла то, что была не в силах постичь. Я не могла перестать любить Милоша, поскольку не видела для этого причин. Я не могла остановиться, подвести итог, приказать себе перестать любить его.

Но с годами я стала бояться его и себя. Я отказывалась ехать в Париж, так как ничего не понимала и боялась. Несмотря на раздражение Гевина, несмотря на то что каждый раз, когда надо было попасть в Италию, я тратила кучу денег, чтобы как-нибудь объехать Францию. Может быть, я просто не хотела ничего знать.

Все эти годы я хранила Милоша для себя, потому что любила его так, как никогда никого не любила, безоговорочно, без лишних вопросов. Потому что я создала для себя его образ, и он ответил мне тем же. Потому что мы были одним целым.

Начался новый учебный год. Я вернулась в «Гранд шомьер» и по-прежнему брала уроки у Андре Лота. Я с головой погрузилась в живопись, изучала искусство, наблюдала за тем, как рисуют другие, и от жизни не отставала. Hoвый год - годы в то время измерялись уроками, а не календарем - новый год оказался совсем другим. Я ужасно скучала по Клоду. Без него Сен-Жермен-де-Пре потерял былую привлекательность.

Мы с Милошем выработали свой режим. Мы проводили вместе время с пяти до полуночи, или, точнее говоря, до одиннадцати тридцати. Если мы оказывались на Левом берегу, то я оставалась в квартире Моник. Если были на севере, я ночевала в «Отеле дю Миди». Вещи я держала в обоих местах, но для такого неорганизованного человека, как я, это была настоящая пытка. Всякие мелочи сводили меня с ума. Если мне что-то требовалось, эта вещь обязательно оказывалась в другом месте. В те месяцы я вспоминаю себя с непременной огромной сумкой в руках: альбомы, наброски, свитера, туфли и гигантская связка ключей в придачу.

Иногда мы с Милошем встречались около шести либо в «Селект», либо в «Баре США» - излюбленном месте художников, где постоянно толкался народ из «Гранд шомьер» и многих других студий, которые изобиловали в Четырнадцатом округе. В Латинском квартале имелось несколько балканских ресторанчиков, где хорошая еда стоила меньше сорока центов. Был еще югославский ресторанчик с изображениями Михайловича на стенах и портретом короля. К концу месяца мы, бывало, обедали в студенческих столовых за шестьдесят франков, что составляло меньше десяти центов. Насколько я помню, мы частенько довольствовались малым. В то время чечевица составляла львиную долю студенческого меню, я на нее потом всю жизнь без содрогания смотреть не могла. И petit suisse, безвкусный белый сыр, и еще йогурт - продукт, который Милош вынес из своего балканского детства, но к которому я так и не привыкла.

На рю де ла Юшетт располагалась греческая кондитерская, где мы покупали маленькие миндальные пирожные по десять франков каждое и ели их прямо на улице, вокруг нас витали целые облака сахарной пудры, опускаясь на лицо, на одежду.

Время от времени Тор присылал мне из дома посылки - консервированное масло, рубленую солонину, кукурузу в банках, ветчину, куриное филе, супы в пакетиках, растворимый кофе, сухое молоко, из которого мы готовили себе сливочные напитки на ночь, шоколад «Херши», «клинекс», кукурузные хлопья и рисовые шарики - все те вещи, о которых в послевоенном Париже никто даже слыхом не слыхивал.

Посылки являлись для нас настоящим праздником. Мы делили продукты на две части - одну для рю де Сен-Пер, другую для отеля. А потом устраивали себе пир. Милош частенько готовил обед для нас и наших друзей - тушеная баранина с рисом, чесноком и оливками. Повар из него вышел отличный, куда лучше меня.