Где ты, любовь моя? - Долорес Палья

Брюне сказал, что мы можем позвать столько народу, сколько пожелаем. Я разослала пятьдесят приглашений.

Несколько недель перед открытием выставки Милош только и делал, что бегал по всевозможным конторам, занимающимся делами студентов, университетским архивариусам, правительственным учреждениям, эмигрантским центрам, пытаясь пробиться на литературный факультет и - что еще труднее - выбить себе стипендию. Университеты во Франции бесплатные. Еда - нет. Если бы его приняли в Сорбонну, на литературный факультет, да еще в середине учебного года - что само по себе уже чудо, - до октября стипендию он все равно вряд ли получил бы. С одной стороны, ему, как эмигранту, было легче. А с другой - гораздо сложнее. Он целыми днями торчал в Entr'aide Universitaire, французском правительственном учреждении, которое занимается такого рода вопросами. После бесконечного ожидания им удалось заполучить копию его документов из семинарии. После этого в Entr'aide пообещали ускорить процесс. Затем на очереди оказалась Сорбонна. Его могли принять только в качестве вольного слушателя, а не студента, претендующего на ученую степень. По крайней мере, до октября - точно. В этом случае ни на какую стипендию рассчитывать не приходилось. Может, организации эмигрантов помогут? Работники Сорбонны порекомендовали ему несколько таких организаций: государственных, негосударственных, религиозных, светских, некоммерческих, международных - все с совершенно неудобоваримыми названиями. Одна из дамочек поинтересовалась, можно ли отнести его к «бедствующим». Милош ответил, что не совсем понимает смысл ее вопроса.

- Ну, к безработным, бездомным, больным и тому подобное.

Он постарался не рассмеяться ей в лицо, не рассмеяться над ее прямо-таки математической классификацией несчастий и видов помощи, строго соответствующей каждому из них, прямо как в мозаике для детей.

- Нет, думаю, я к ним не отношусь, - как можно более серьезно ответил он.

- Тогда извините, - приветливо улыбнулась мадам. - Мы имеем дело только с бедствующими.

- Это даже не Кафка, - покачал головой Милош. - Или скорее Кафка в квадрате. Классифицированный бред. Здесь бедствующие, там наоборот, все специально для вашего случая безумия. В одном месте меня даже спросили, не являюсь ли я членом профсоюза. Потому что где-то-неизвестно-где есть место именно для члена профсоюза, если я, конечно, могу тотчас же туда отправиться. В другом мне посоветовали попытаться в Женеве. Что бы это могло значить? Что попытаться в Женеве?

- Невероятно, - развела я руками. - Уму непостижимо.

- Даже больше, чем невероятно. Ужасно. Кошмар. Контор все больше, а ответы все туманнее. Наиболее реальный вариант - дождаться октября и начала нового семестра. А пока посещать Сорбонну в качестве вольнослушателя. Но как только речь заходит о стипендии, все только плечами пожимают: «Ах, это, месье…» И выдают напоследок: «Может, стоит попытаться в эмигрантских организациях?» Черт бы их побрал!

Но какой бы безвыходной ни казалась ситуация, мы старались не придавать ей большого значения или вовсе выкинуть ее головы, по крайней мере, на время. Выставка открывалась на следующий день ровно в шесть, и больше мы ни о чем думать не могли. Тор и Клод прислали мне телеграммы с поздравлениями. Я купила себе новое платье специально для этого случая, из легкого твида, с длинными рукавами и глубоким вырезом. Прекрасный покрой выгодно подчеркивал грудь. Я чувствовала себя высокой и стройной, как Лорен Бако, на которую конечно же совершенно не походила, однако это сравнение всегда придавало мне уверенности в себе. Милош с улыбкой следил за тем, как я поправляю прическу, стараясь опустить локон на один глаз, тщательно подкрашиваю ресницы и пытаюсь накрасить губы кисточкой. Слава богу, у него хватило такта обойтись без комментариев, кроме «Ты прекрасно выглядишь», когда я предстала перед ним в законченном виде. «И такая высокая на каблуках!» - добавил он.

Тедди Клейн со своим другом Бобом Эндрюсом - тоже одним из девяти - пришли к нам пропустить по стаканчику перед открытием. Оба никогда не бывали в районе каналов, и Милош повел их на экскурсию, пока я одевалась. Жан с Николь приготовили огромное блюдо с паштетом, сыром, хлебом и маслом. Парни с энтузиазмом обсуждали каналы, весь этот район, столь не похожий на остальной Париж, необычную игру света и тени. Жан и Николь, которые переживали не меньше моего, закрыли кафе, чтобы «сконцентрироваться», как выразился Жан. Он сконцентрировался на Тедди с Бобом, на своей собственной выставке рисунков и набросков, которые он церемонно развесил по всему кафе, с афишей нашей галереи посередине, и на том, чтобы немного подпоить нас. Мы ушли из кафе около пяти. Жан с Николь должны были приехать чуть позже.

Проезжая Париж, прижавшись друг к другу в многолюдном метро, мы оба ужасно нервничали, ощущая, что одним махом, словно по волшебству, переместились в мир взрослых.

- Теперь ты большая девочка, - прошептал Милош, склонившись надо мной. - Только глянь, что ты сделала - попала на выставку молодых американцев в Париже, первую после войны. И ты - единственная дама! О да, ты совсем выросла!

Как крепко прижималась я к нему, проезжая через Париж!

Все прошло даже лучше, чем рассчитывал Брюне: толпы народу, шум, знаменитости. Выставка имела ошеломительный успех.

Мы приехали в начале седьмого, когда в галерее уже было полно народу. Актрисы, в душе, несомненно, благодарные Америке, прибыли на американских же автомобилях и в одежде от кутюр. Бизнесмены, коллекционеры, закутанные в меха дамочки - почитательницы современного искусства; обвешанные драгоценностями молодые мужчины, которые, вне всякого сомнения, совершили в жизни немало интересного; полдюжины критиков, небольшое количество настоящих знаменитостей, которые действительно приехали по делу, - такие тоже имелись. И вся интеллигенция Сен-Жермен-де-Пре. И все приятели с Монпарнаса всех девяти художников. Рабочие брюки и растянутые свитера, девчонки в черных колготках и дамы в норковых манто, среднезападный акцент послов и мягкий говорок бара «Крилон», сигареты - в мундштуках и настоящий «Голуаз». Жан Кокто и владельцы «Отеля дю Mиди». Вот это было открытие! Кругом сверкали фотовспышки, меня снимали у портрета Милоша, к картинам прилепили маленькие красные звездочки, французское радио держало перед нами микрофоны, посмеивалось над нашими французскими ляпсусами. Аджи появилась в сопровождении своих музыкантов.

- Блеск и нищета, - заявила она, одарив меня счастливой улыбкой. И все.

Далее последовали Филипп, Прецель и т.д. и т.п., и каждый шептал, что мы непременно должны встретиться у Аджи, «если, конечно, тебя не позовут в «Максим»… К моим полотнам приклеили две маленькие красные звездочки.

Брюне сумел продать почти все картины прямо на открытии. Цены были смехотворными, но для нас - целое состояние. Наши с Тедди картины ушли одновременно. Мы были потрясены до глубины души. Действо длилось почти до одиннадцати. Леди, машины, приятные молодые люди, знаменитости, рабочие брюки, мундштуки и сигары вымелась прочь, и наш импресарио, наш цирковой мастер, спокойный и излучающий счастье месье Брюне, потушил свет и начал закрываться. Помню, я ужасно жалела, что Тор не был с нами и не видел всего этого. Ему бы очень понравилось.