Сомерсет Моэм. Король Лир Лазурного Берега - Александр Яковлевич Ливергант

Пользуясь тем, что пока он еще не муж и не отец, Моэм продолжает вести жизнь холостяка-гетеросексуала. На лето оставляет Сайри с ее одиннадцатилетним сыном в деревне, сам же в компании Джералда Келли отправляется на Капри. По утрам плавает, играет в пикет и в теннис, поднимается на Монте Соларо, слушает переводы из Эредиа и игру на фортепиано своего старинного приятеля, некогда наставника Эллингема Брукса, и общается с многочисленными представителями обосновавшегося на Капри англо-американского литературного (и по большей части гомосексуального) сообщества, в которое, понятное дело, отлично вписывается. Гомосексуально-литературную идиллию, которую Моэм делит с такими довольно известными в то время писателями, как Эдвард Бенсон, Норман Дуглас, Комптон Маккензи, нарушают Первая мировая война, начавшаяся 4 августа, и Сайри, которая в тот же день шлет Моэму из Рима телеграмму с двумя – одна хуже другой – новостями. Во-первых, она опять беременна, а во-вторых, в ближайшие дни выезжает к нему на Капри…

Если б не внезапно разразившаяся война, не состоялась бы вторая столь существенная в жизни Моэма встреча.

Вернувшись в августе в Лондон, он первым делом пишет письмо Уинстону Черчиллю: хочет быть полезным отечеству. Подобное патриотическое рвение Моэму вообще свойственно. Спустя двенадцать лет, в 1926 году, во время общей забастовки в Англии, Моэм идет добровольно и бесплатно работать в Скотленд-Ярд, где помогает разыскивать зачинщиков стачки. Спустя еще тринадцать лет, в первые же дни Второй мировой, обращается в министерство информации – готов послужить королю если не винтовкой (ему уже шестьдесят пять), то хотя бы пером.

Моэм просит друга «использовать его в нуждах родины», и в октябре – впрочем, скорее всего, по собственной инициативе, без всякого содействия со стороны первого лорда Адмиралтейства, – записывается переводчиком в Красный Крест и отбывает в Булонь, а оттуда на фронт в составе автосанитарной части «Перевозка раненых на колесах». Находясь в нескольких милях от передовой, он вывозит на «фордах» (а заодно и перевязывает – дипломированный врач как-никак) тяжелораненых после кровопролитных боев под Ипром, Дюнкерком, Монтидье, о чем пишет в письме Вайолет Хант: «В Красном Кресте чувствую себя лучше некуда: делаешь, что тебе говорят, и не ощущаешь никакой ответственности за происходящее. В этом, думаю, и состоит прелесть монашеской жизни. Сделал дело – и весь день свободен».

Что-то не верится, что Моэм, вытаскивавший из-под огня окровавленных солдат, не чувствовал никакой ответственности за происходящее. Рисуется он и когда пишет: сделал дело и весь день свободен. День переводчика, водителя кареты «скорой помощи» и одновременно санитара вряд ли отличался особой «свободой», особенно во Фландрии, куда, в Стеенворде и Попперинг, писатель попадает в самом конце первого года войны и где идут тяжелые бои с переменным успехом. Приведем запись, сделанную Моэмом поздней осенью 1914 года; судя по этому фрагменту, едва ли он чувствует себя в Красном Кресте «лучше некуда»:

«Все утро я работал в школе, превращенной в госпиталь. Туда свезли двести, а то и триста раненых. Здание насквозь пропиталось гнойным смрадом, окна все до единого закрыты… повсюду грязь и запустение. Работали в этом госпитале, сколько я мог понять, всего двое врачей; им помогали две хирургические сестры и несколько женщин из этого городка, не имевших никакого понятия об уходе за больными… Вскоре я понял, что могу не хуже других выполнять то немногое, что от меня требовалось: промывать раны, прижигать их йодом, делать перевязки. Никогда прежде не видел я таких увечий… раздробленные кости, все залито гноем, вонь жуткая, зияющие отверстия в спине, сквозные пулевые ранения легких, размозженные ступни…»[44]

Однажды – это, впрочем, было еще в Ипре – и сам Моэм тоже чудом остался жив: на главной площади города снаряд угодил в стену, возле которой писатель стоял за минуту до этого, а потом отошел поглядеть с другой стороны на разрушенный дом цеха суконщиков. «Сам не знаю, почему мы не остались у той стены, где оставили машину, а прошли вдоль длинного фасада здания до дальней стены, – вспоминал потом Моэм. – Это чистейшая случайность … Задержись мы у дальней стены минут на пять дольше, нас бы убило на месте». Он был до такой степени потрясен случившимся, что ему, пишет он в книге «Подводя итоги», «было не до наблюдений над самим собой»[45]. Впрочем, во Фландрии Моэм регулярно ведет дневник, где «наблюдает за самим собой» весьма пристально.

Во Фландрии Моэм и встретил такого же, как и он, водителя и санитара Красного Креста Джералда Хэкстона, служившего в одной с ним автосанитарной части и ставшего его многолетним сожителем, близким – самым близким – другом, секретарем и спутником в многочисленных путешествиях.

Сын американца и англичанки, выходец из Сан-Франциско, воспитывавшийся матерью после развода с отцом в Англии, Хэкстон был моложе Моэма почти вдвое, в год их знакомства ему было чуть больше двадцати. Это был человек среднего роста, с усиками, зачесанными назад темно-каштановыми волосами и миловидным, правда, рябым лицом, которое он гримировал, чтобы не видно было оспин. Робину Моэму, как, впрочем, и всем близким родственникам писателя, Хэкстон, по понятным причинам, не пришелся по душе. «Среди черт его лица, – вспоминает Робин, создавший довольно точный, хотя и предвзятый (сплошные „но“) портрет друга его знаменитого дядюшки, – не было ни одной, которую можно было бы назвать правильной. Зубы у него были белые, но неровные, цвет лица свежий, но кожа нечистая, волосы густые, но какого-то блеклого цвета – не брюнет и не блондин, что-то среднее. Глаза большие, но какие-то тусклые, не живые. Что-то в выражении его лица, в его манере держаться было прожженное, разгульное, и люди, которым он не нравился, говорили, что он изворотлив и ненадежен».

Те же, кто испытывал к нему симпатию, в том числе и Моэм, всегда многое ему прощавший, видели в Хэкстоне не изворотливость, разгульность и ненадежность, а обаяние, жизнелюбие и здоровый авантюризм, а также природную одаренность, бесстрашие, кипучую жизнеспособность, решительность. В книге «Вглядываясь в прошлое» Моэм пишет о Хэкстоне по понятным причинам очень мало, однако отмечает: «…меня привлекли в нем огромное жизнелюбие и авантюрный дух»[46]. Чем-чем, а отсутствием «авантюрного духа» Хэкстон и в самом деле не страдал. Моэм, человек суховатый, даже чопорный, сдержанный до застенчивости, еще со школьных лет очень ценил в людях те качества, которыми не мог похвастаться сам. Его всегда тянуло к личностям компанейским, общительным, умевшим быть душой любого общества. Этими качествами и завоевали его расположение оба Джералда – Келли и Хэкстон. «Я плохо схожусь с незнакомыми людьми, – признается Моэм в книге „Подводя итоги“, – но мне повезло: в моих странствиях меня сопровождал человек, который владел неоценимым даром общения. Благодаря приветливости и доброжелательности он мгновенно сходился с людьми на пароходах, в клубах, барах и отелях, и с его помощью я с легкостью завязывал отношения с огромным числом всех тех, с кем в противном случае разве что раскланивался»[47].

Справедливости ради скажем, что Моэм так высоко ставил обаяние и общительность друга (где бы, в самом деле, писатель черпал сюжеты для своих рассказов, если бы не Хэкстон, которому ничего не стоило разговорить любого?), что не замечал – или не хотел замечать – его «теневые» стороны. А ведь Хэкстон был, мало сказать, авантюристом, он был запойным пьяницей. И не только пьяницей – наркоманом, развратником, азартным игроком, профессиональным бездельником, человеком скользким и, больше того, – нечистым на руку. Моэм, как мы вскоре увидим, немало от него натерпелся, заплатил за их дружбу – и вообще за свою тягу к людям с сомнительной репутацией – немалую цену.

Спустя примерно год после их знакомства Хэкстон был обнаружен в лондонской гостинице в Ковент-Гардене в постели с мужчиной, задержан и предстал перед судом по обвинению в «публичной гомосексуальной связи». Хотя его признали невиновным, он был выдворен «по месту прописки», в США. Несмотря на то что все шансы попасть за решетку у него имелись, тюремного заключения Хэкстон избежал – возможно, благодаря чьим-то (уж не Моэма ли) связям или деньгам – адвокаты, во всяком случае, наняты были самые известные и дорогие, и свое дело они сделали. Справедливость правда восторжествовала. Через несколько лет, когда Хэкстон приехал в Англию, просидев перед этим несколько лет в Германии в лагере для военнопленных, куда он попал после захвата немецким крейсером «Вольф»