Сергей Орлов. Воспоминания современников. Неопубликованное - Сергей Владимирович Михалков

Литфонде я никаких мест никогда не занимал, и понадобился он тут лишь для меткого словца. Ну и хорошо.

Прошло несколько лет. Сергей переехал в Москву и стал секретарем Российской писательской организации. Отношения наши вошли в нормальное русло еще задолго до того. Он был прав: как могли конфликтовать мы, когда теперь уже на наши плечи легла обязанность воспитания молодой смены литераторов, людей с разными характерами, порой и легко ранимых.

Все будто сложилось ладно, и хотя Сергей жил от нас в отдалении, дружеский его локоть мы чувствовали постоянно.

7 октября 1977 года в Доме писателей имени Маяковского был праздничный вечер. Отмечался день новой, только что принятой Верховным Советом Конституции СССР. После вечера мы группой друзей спустились в кафе. Налили по первой рюмке и выпили в честь праздника. Наполнили и по второй, но тут Анатолия Чепурова позвали к телефону. Чепуров ушел, а мы ждали с налитыми рюмками. Шутили и смеялись, — праздник! Вскоре Анатолий вернулся. Я взглянул на него и понял: произошло что-то серьезное.

— Умер Сережа Орлов, — сказал он. — Внезапно. Несколько часов назад. Позвонил Хренков.

За столом наступила тяжелая пауза. Праздничного настроения как не бывало. Наполненные рюмки долго оставались нетронутыми. Начали расспрашивать о подробностях, но Анатолий тогда еще ничего не знал. Вскоре разошлись по домам.

* * *

Вечер памяти Сергея Орлова у нас в Ленинграде был устроен спустя год с небольшим. Белый зал Дома писателей имени Маяковского был полон. На подмостках, прислоненный к мольберту, стоял портрет улыбающегося Сережи, каким мы его видели в хорошую минуту. За столиками с цветами сидели близкие друзья поэта. На вечер в Ленинград приехали Юлия Друнина, Валерий Дементьев, Марк Максимов, Григорий Поженян, Марк Соболь, Николай Шундик. Здесь были и ленинградцы — давние фронтовики, те, кто начинал поэтический путь вместе с Орловым. Вечер открыл его старый друг Анатолий Чепуров. Потом выступали Михаил Дудин, Дмитрий Хренков и другие товарищи Орлова. Здесь были вдова поэта Виолетта Степановна и мать Екатерина Яковлевна. Звучал записанный на пленку голос Сергея Орлова. Приглашенные артисты и поэты-друзья читали его стихи. Читали их, как свои. Нет, лучше, чем свои, вдохновенней. Потом читали и стихи, посвященные его памяти. Кинорежиссер Леонид Менакер вспоминал встречи с Орловым, когда шли съемки «Жаворонка». Вечер начинался прологом к фильму, в котором с потрясающей силой звучало «Его зарыли в шар земной…». Кончился вечер последней частью картины, в которой над злобой и ненавистью торжествовало человеколюбие, а над черной мерзостью нацизма свет единения людей.

Зажглись люстры в зале. С портрета снова улыбался Сергей. В рядах были его земляки. Наверное, десятка два белозерцев пришло на вечер. В зале находилась и молодежь, которая знала Орлова только по стихам и счастлива была видеть многих прославленных его друзей.

После вечера собрались внизу. Выпили памятную за Сергея. Сказали то, что еще было недосказано наверху. А потом вечер продолжился иначе. Не столько торжественно, как дружески просто: был в ударе Дмитрий Хренков. Вспоминая, он стал рассказывать, как в дни молодости безденежные, но не унывающие Орлов и Дудин с их приятелем художником Алексеем Соколовым ходили в поход по Ладоге. Рассказ изобиловал забавными эпизодами, и все смеялись. Казалось, с нами смеялся и Сережа. Ведь он так ценил шутку. Его с нами не было и уже никогда не могло быть. Но если бы он тут находился, он бы непременно наутро сказал:

— Отлично сидели вчера, ребята. Митя Хренков молодец. Здорово всех веселил.

МАРК СОБОЛЬ

«В кубанке овсяных волос…»

Много лет назад один старый писатель произнес странную для меня в ту пору фразу: «Мне очень трудно жить: два моих лучших друга стали памятниками». Как грустно, что сегодня я его понимаю!

Даже на вечерах памяти ушедших друзей вдруг порой послышится, будто речь идет не о человеке, а о монументе. А я с ним когда-то читал стихи до утра, спорил, смеялся, иногда ненадолго ссорился, мы вместе шумствовали и пели, понимая толк в застолье, вместе бедовали, вместе радовались… Конечно, замечательно, что, уйдя, друзья воплотились в улицы, в пароходы «и в другие долгие дела», но я бы, даю слово, отдал половину оставшихся мне годков за одно живое рукопожатие.

В Сергее Орлове ничего не было от монумента. Даже «маститости» он не приобрел, несмотря на громкое имя, высокую должность, солидный возраст…

Вот выплывает из памяти бывший Дом пионеров, старомосковский особняк на тихой улочке Стопани. Мартовским утром 1947 года здесь открылось 1-е Всесоюзное совещание молодых писателей. Здесь ребята нашего поколения впервые сошлись все вместе, многие впервые посмотрели друг другу в глаза — и сдружились на всю жизнь.

Я уже знал, что Сергей Орлов горел в танке, наизусть помнил «Его зарыли в шар земной…», «После марша», твердил про себя тогда еще не напечатанные строчки:

Жил на свете, не скучал

В офицерском звании,

Пулю-дуру повстречал

Родом из Германии.

Покачнулся белый свет,

Ничего на свете нет.

— Сережа… — назвал он себя, подавая мне руку.

Только позже я разглядел шрамы, следы ожогов на его лице. А сперва увидел высокий, очень чистый лоб, «кубанку овсяных волос» и озорные, с лукавой чертовщинкой глаза. Марк Максимов сказал про его лицо, что оно «красивое, как время». Меня же с первой минуты захватило его обаяние — с той нашей встречи до последнего дня. Не знаю, был ли он красив, но ручаюсь, что был прекрасен. В нем подкупала удивительная открытость, распахнутость — навстречу друзьям, шуткам, на которые откликался мгновенно, — и, конечно же, всем существом своим он вбирал в себя и сам излучал поэзию. Он был жаден до жизни, словно торопился наверстать утраченное. Взрослея, он внешне становился собраннее, спокойнее, но не угомонилось в нем острое и заинтересованное любопытство, жажда действия. Может быть, с годами постороннему взгляду это становилось не так заметно. Но меня ничуть не поразило, когда однажды, увлёкшись астрономическими выкладками, он с напористым темпераментом убеждал всех и каждого, что мы, земляне, инопланетного происхождения. Или, к примеру, чуть ли не всерьез был готов поверить чьей-то, а может, собственной придумке, что, мол, дядя Евгения Онегина был редактором, причем зловредным: еще бы, он самых честных «правил»! Необходимого для настоящего поэта неистребимого мальчишества ему хватало с избытком. При дотошной добросовестности, придирчивости к собственной работе — над стихом или в служебном секретарском кабинете. В нем как-то совершенно естественно уживались добротная крестьянская основательность и, я