Тайна тринадцати апостолов - Наталья Александрова

Не следует думать, что Ленская перла к цели напролом, как танк свозь непролазную чащу. Иногда для пользы дела приходилось сворачивать и даже немного возвращаться назад, но в итоге она всегда двигалась в нужном направлении.

Узнав о вероломстве Дмитрия Старыгина, Ленская не стала жаловаться начальству и устраивать скандал в Эрмитаже, посчитав, что никто все равно не поверит в ее историю. Так что найденную картину она пока придержала как сильную козырную карту, даже не стала оформлять как улику.

Пришла неприятная мысль, что делает она это не для пользы следствия, а только потому, что явно симпатизирует этому реставратору Старыгину. И если честно, никак майор Ленская не могла поверить, что он преступник.

Есть, конечно, в его характере некоторая авантюрная жилка, должно быть, имелись в его роду искатели приключений, путешественники и авантюристы, опять же Дмитрий Алексеевич слишком мягок и доверчив по отношению к женскому полу, любая красивая женщина, обладающая зачатками ума, может обвести реставратора вокруг пальца. Бывали такие случаи, уж она, Ленская, знает[4].

Этим утром Ленскую вызвал к себе начальник.

— Ну, Александра, ну молодец! Оказывается, девица-то вчерашняя — киллер международного масштаба! — говорил он, довольно улыбаясь. — Прогнали ее по интерполовской базе, опять-таки пальчики кое-где засветились. За ней такого накопилось! Нам смежники по гроб жизни благодарны будут!

— А толку? — тяжело вздохнула Ленская. — С нашим-то делом — полный тупик. Кто ее нанял? Для чего она убила того типа в Эрмитаже и похитила картину?

— Слушай, ну что ты за человек? Ну почему ты вечно всем недовольна! — вскипел начальник. — Ты убийство расследовала? Расследовала. Убийцу нашла? Нашла. Или ты сомневаешься, что это она убила? Есть какие-то колебания?

— Да нет, — уныло протянула Ленская, — эксперты однозначно утверждают, что она, нашли следы на теле жертвы, да и косвенные улики однозначны…

— Вот! — обрадовался начальник. — Значит, я наверх доложу, что все у нас в порядке, убийство раскрыто.

— А картина, украденная из Эрмитажа? С ней что делать?

— Так… — нахмурился начальник, — вижу, что по-хорошему ты не понимаешь. Значит, так. Мы вообще-то отдел по расследованию убийств, если ты не забыла.

— Забудешь тут, — буркнула Ленская.

— И похищение предметов искусства — не наша забота, так? Тем более что похищения никакого не было!

— Как так?

— А так. Они заявили, что картина пропала? Нет. Сказали, что картина в наличии, просто ее увезли по обмену в Венецию, так пускай их служба безопасности и разбирается. И чтобы больше я про эту злополучную картину не слышал. Куда хочешь ее спрячь, можешь у себя дома этого адмирала повесить.

— Да я его видеть не могу, вот уже где у меня все эти эрмитажные экспонаты!

— Вот и закрывай дело. Все, свободна. — Начальник демонстративно уткнулся в бумаги на столе.

Там, где Загородный проспект пересекается с Разъезжей улицей, улицей Рубинштейна (прежняя Троицкая) и улицей Ломоносова (прежний Чернышев переулок), находится маленькая площадь, которую все коренные обитатели Санкт-Петербурга называют просто и коротко — Пять углов. Площадь эта, или скорее просто перекресток, — самое что ни на есть петербургское место в Петербурге, так сказать, Петербург в квадрате или даже в кубе.

Здесь когда-то соприкасались аристократический Петербург, окно в Европу, самый европейский город России, представленный богатыми домами Троицкой улицы, и нищий, потайной, невзрачный город, который сейчас принято называть Петербургом Достоевского, расползающийся по сторонам Сенной площади и особенно вольготно себя чувствующий на Разъезжей улице.

И сейчас возле Пяти углов дорогие дома и роскошные магазины соседствуют с низкопробными забегаловками и круглосуточными магазинчиками, где достойные потомки героев Достоевского могут купить дешевую выпивку, а достойные наследницы Сонечки Мармеладовой ищут клиентуру.

Одна из таких забегаловок находится на Разъезжей, в двух шагах от перекрестка, и носит незамысловатое название «Дружба». Злые языки утверждают, что название это дано забегаловке в честь знаменитого плавленого сырка советских времен — самой популярной и недорогой закуски.

И правда, даже в наши времена, когда слово «дефицит» постепенно выбывает из активного словарного запаса и переходит в разряд архаизмов и можно найти любую закуску — были бы деньги, в забегаловке «Дружба» по-прежнему подавали бутерброды с одноименным сырком. Правда, на него клали ломтик огурца, что можно расценивать как шаг в сторону здорового питания.

В шестом часу вечера, когда на улицах уже темнеет, к стойке этого заведения подошел мрачный сутулый тип в черной куртке с опущенным капюшоном. Взгромоздившись на табурет перед стойкой, мрачный тип цыкнул зубом и потребовал:

— Сто грамм и бутерброд!

За стойкой «Дружбы» хозяйничал известный всему району Константин — рослый рыхлый дядька лет пятидесяти, с отвислой нижней губой, блестящей круглой лысиной и густыми бровями, похожими на двух толстых мохнатых гусениц. Константин был большой знаток человеческих душ. Впрочем, на его посту без этого никак нельзя. Во всяком случае, он всегда с первого взгляда мог определить кредитоспособность всякого посетителя, а также чувствовал, стоит ли ждать от него неприятностей.

Мрачный тип в куртке с капюшоном показался ему вполне кредитоспособным. Настолько, что Константин задал ему философский вопрос, который задавал далеко не всякому клиенту:

— Водку будете хорошую или дешевую?

Большинству посетителей «Дружбы» этот вопрос показался бы бессмысленным и даже идиотским: они считали, что плохой водки не бывает в природе, а потому зачем тратить лишние деньги? Однако этот посетитель не относился к большинству и на вопрос бармена (которого, впрочем, в этом заведении уместнее было назвать буфетчиком) ответил однозначно:

— Самую хорошую. И бутерброд не с сырком заскорузлым, а с красной рыбой. Или с ветчиной.

Константин уважительно кивнул, достал из-под прилавка бутылку, припасенную для таких разборчивых клиентов, и нацедил в стаканчик сто граммов. Глазомер у него был безупречный, и можно было не сомневаться, что он налил именно сто граммов, а не девяносто пять. И тем более не сто десять.

Пододвинув стаканчик к клиенту, он смастерил для него вполне аппетитный бутерброд с бужениной (свежей, которую он держал для избранных) и взглянул выжидающе.

И клиент не обманул его ожиданий: положил на стойку достаточно крупную купюру и произнес волшебную фразу:

— Сдачи не надо.

Константин умильно улыбнулся и неуловимым для глаза движением смахнул купюру в карман.

После такого щедрого жеста он считал себя обязанным развлечь клиента. Или, во всяком случае, проявить к нему простой человеческий интерес.