Соперница королевы - Элизабет Фримантл

словно монета в траве. Пенелопа ясно представила развалины замка – любимое место для детских игр. Они с Доротеей забирались по выщербленным ступеням на башню, делая вид, будто попали в плен к дракону или демону-оборотню, а Эссекс, еще маленький, с палкой вместо меча, спасал их от злых сил.

Карета остановилась. Слышались стук копыт, щебет птиц, фырканье лошадей. Пенелопа поспешно направилась навстречу Эссексу. Тот, словно пылкий возлюбленный, бросился в ее объятия. Он окреп, возмужал и вытянулся, так что сестре пришлось встать на цыпочки, чтобы его поцеловать. Кожа его, однако, оставалась гладкой, как персик, хотя на подбородке уже начала пробиваться щетина. Как быстро летят годы! Эссексу почти семнадцать, Пенелопе девятнадцать, и даже маленькому Уоту уже двенадцать. Повернуть бы время вспять, пролистать годы разлуки и вернуться к главе, когда они играли у подножия разрушенной башни.

– Поехали до дома с нами, – предложил Эссекс.

– Мне нельзя… – начала Пенелопа и, заметив на его лице недовольство, прошептала: – У меня будет ребенок.

Она ожидала увидеть на лице брата торжествующую улыбку, но тот помрачнел и отвел взгляд – наверное, тоже задумался о скоротечности времени.

– Порадуйся за меня.

– Я рад. – Однако нахмуренный лоб говорил об обратном. Вероятно, на Эссекса вновь нахлынуло бездонное уныние, как это случалось прежде. Впрочем, при виде матери он улыбнулся, отчего на правой щеке показалась очаровательная ямочка, вскочил на Плясуна, позвал Уота следовать за ним и умчался.

– Кажется, его что-то тревожит, – заметила Пенелопа, вновь устроившись на подушках рядом с Летицией.

– В последнее время он подвержен меланхолии. Надеюсь, ты ее развеешь, – ответила та. Пенелопа усомнилась, что ей это удастся.

Карета тронулась, подпрыгивая на камнях и ухабах. Пенелопа невольно задумалась об ушедшем прошлом. Сердце сжалось, будто она не возвращались в родовое гнездо, а на полном ходу направлялась навстречу гибели. Даже мысль о младенце в ее утробе, малюсеньком семечке, прорастающем во тьме, не приносила утешения – напротив, служила напоминанием о том, что она отдана мужчине, который не в состоянии уделить ей ни капли любви.

Наконец карета подъехала к усадьбе. К этому времени Пенелопу окончательно укачало. Слуги, вероятно, предупрежденные братом, выстроились строем, чтобы приветствовать госпожу, однако Пенелопа почти никого не узнала – еще одно свидетельство быстротечности времени. Сам дом тоже изменился – стал казаться ниже, огромные двойные двери – скромнее, зал – меньше и, при внимательном рассмотрении, запущеннее. Впрочем, возможно, она просто привыкла к простору и роскоши королевского дворца и Лейза.

Пенелопа приблизилась к портрету отца и взглянула на него, словно впервые. Облаченный в черненые доспехи с затейливыми позолоченными вставками и красной бархатной оторочкой, Уолтер Деверо смотрел на нее, будто время повернуло вспять. Под густыми усами скрывалась улыбка – внешняя суровость уживалась в нем с неутолимой жаждой жизни. Пенелопе внезапно вспомнилось, как ему подгоняли эти самые доспехи; он надел на нее шлем и играл с ней, открывая и закрывая забрало.

Образ отца неизбежно вызвал воспоминания о его последнем распоряжении относительно ее судьбы. Знай он, что за человека уготовили дочери в мужья, ни за что не разрешил бы подобный брак. Пенелопа представила, как Сидни на коленях умоляет королеву дозволить ему жениться, и ее охватила знакомая ненависть к этой женщине. Отец предпочитал благородство богатству, а Сидни был воплощением благородства.

С наступлением весны он вернулся ко двору. Пенелопа всячески старалась избегать его, черпая силы в победе над мужем. Она старалась не запутаться в сложной сети интриг, плетущихся в королевских покоях, не сводила глаз с Берли и Сесила, собирала сведения о готовящихся заговорах, накапливала информацию для матери, однако присутствие Сидни было для нее невыносимым.

Однажды вечером Пенелопа сидела в углу кабинета королевы, притворяясь, будто дремлет, на самом же деле наблюдала за разговором между Сесилом и незнакомым молодым человеком. Она испытывала некоторое сочувствие к сыну Берли из-за его уродливого сложения, но что-то в нем ее беспокоило. Сесил, тревожно оглянувшись, передал незнакомцу кошелек – действие весьма подозрительное. Вероятно, в конце концов Пенелопа все-таки уснула, потому что проснулась от восторженного взгляда Сидни, взирающего на нее, словно астроном на созвездие. В кабинете больше никого не было. Несмотря на возгоревшееся пламя, она почувствовала себя оскорбленной тем, что он разглядывает ее исподтишка.

Вероятно, у Пенелопы на лице отразилось возмущение.

– Прошу прощения, Стелла. Я не мог удержаться, – проговорил Сидни с таким пристыженным видом, будто совершил ужасное злодеяние.

Пенелопа хотела спросить, за что именно он просит прощения, опасаясь, что он, воспользовавшись ее беззащитным состоянием, украл поцелуй, однако ограничилась предостережением:

– Если нас увидят вдвоем… – Она перевела взгляд на деревянную панель, где влюбленные из давно минувших дней вырезали свои инициалы. Сидни безмолвно вышел, оставив ее с ощущением, будто она увидела призрак.

Пенелопа вновь повернулась к отцовскому портрету. Только сейчас ей бросился в глаза слой пыли, неудачно нарисованная рука, старомодный воротник.

– Почему ты умер? – прошептала она. – Это дело рук королевы или воля Господа?

Глаза отца как будто шевельнулись, однако Пенелопа приказала себе не верить в сказки. За его спиной потускневшими позолоченными буквами был начертан девиз рода Деверо: Virtutis comes invidia. Раньше она никогда не задумывалась над значением этих слов: «Зависть – спутник добродетели». Добродетельный человек неизбежно становится объектом зависти, так зачем стремиться к добродетели, если это толкает окружающих к греху? Пенелопу пробрала дрожь. Кто определяет степень добродетели? Оглянувшись, она заметила, что Сперо задрал ногу над деревянной панелью, громко хлопнула в ладоши, прикрикнула на него и выгнала из зала, в глубине души радуясь возможности отвлечься.

Солнце клонилось к закату, освещая дом мягким загадочным светом. Сперо подбежал к Эссексу, прыгнул на него, пачкая белые чулки. Эссекс раздраженно оттолкнул пса. Пенелопа предложила брату прогуляться до темноты.

– Хочу размяться после долгой дороги.

Они молча брели бок о бок, пока не добрались до разрушенной башни. Ступени винтовой лестницы, отполированные до блеска стопами многих поколений предков, вели в небольшое помещение, открытое всем ветрам и заросшее плющом. Пенелопа с Эссексом сели на каменную плиту, некогда служившую подоконником ныне разрушенного окна, выходившего на запад. На фоне мармеладно-оранжевого неба темнел силуэт дома, за ним – алые от закатного солнца гряды холмов, а еще дальше – горы Уэльса.

– Ты как будто сам не свой, – проговорила Пенелопа, надеясь разрушить молчание брата. Тот принялся накручивать прядь волос на палец с такой силой, будто хотел вырвать напрочь. Она перехватила его руку: – Не надо, тебе же больно.

Эссекс наконец обратил на нее погасший взор.

– Когда я достигну совершеннолетия, все