Плавильная лодочка. Карагандинская повесть - Елена Ивановна Зейферт

Вечерний запах у дома детский, мягкий. Палисадник с петуньями, душистым табаком и золотым шаром оберегает дом с одного краю, яблоневый сад и малинник – с другого. Парадный вход застеклен, мелкие окошки холодной веранды. Крашеное крыльцо, которое Аня и Йоханна моют по очереди.

В доме принято закрывать ставни на ночь. Это право принадлежит бабушке Розе, но порой она кричит: «Geh un mach die Fensterlahde zu, Anna!»57, а сама, уставшая, снимает с себя фартук, ситцевый платок, роговые очки: готовится спать. Аня бежит в темный уже палисадник, за ней Дружок. Девочка бережно снимает деревянные крашеные полотнища с крючков и петель на стене и соединяет их железной перекладиной. В створках ставень узоры – по два ромба в каждой, и внутри дома они как глаза улицы, Аня видит их поутру, просыпаясь в своей комнате в темноте. Бабушкины блинчики или оладьи уже ждут ее на кухонном столе.

В одно такое утро Аня выбегает на улицу, а палисадника нет. Неуклюжий бульдозер роет яму на месте бывших клумб, нежность их порабощена. Рыжее нутро у карагандинской земли, месиво из бурой грязи. Девочка пятится к бочке с поливной водой, туда, где растет красная и черная смородина, и вдруг обнаруживает высокие кадки с цветами: отец срезал большой пласт почвы вместе с цветами, чтобы потом высадить их обратно на клумбы. Под палисадником проходит водопровод, и он дал течь.

На следующее утро Аня выбегает на улицу, а палисадник уже на месте: отец выровнял землю, разбил клумбы, мама снова высадила и уже полила цветы. Даже дорожки между клумбами посыпаны гравием. Небольшая вагонетка полна прозрачной воды. Штакетник подкрашен: зеленые и желтые тонкие планки чередуют друг друга.

Ромбы, ромбы детских ставень, дарящих утро; удивленная улица глядит в глазок. Анне тридцать, и она уезжает в Москву, а Караганда волочится за ней. Девушка теперь живет не в Москве, а в трещине между Карагандой и Москвой, и эта трещина не похожа на ромб. Город-подросток капризен, даже истеричен. Анна отбрасывает от себя его, любящего и любимого, но Караганда снова вцепляется в нее, оглушает тишиной. Уже двести пятьдесят лет Манифесту о дозволении иностранцам поселяться в России, подписанному Екатериной II, «святой доктор» Гааз так давно позаботился о легких кандалах для заключенных и добился отмены прута, на который нанизывали идущих на каторгу, а ранним утром XXI века сонная сотрудница в московской поликлинике просыпается и удивленно выдыхает: «А откуда вы в России-то взялись? Французы живут во Франции, итальянцы в Италии, немцы в Германии». Она вертит в руках казахстанский паспорт Анны, там написано – немка. И глядит с подозрением, и шипит, и очередь за Анной тоже шипит: «Нам самим врачей не хватает, а тут еще иностранцы…». Девушка открывает рот, чтобы прочесть им лекцию о переселении немцев в Россию, но очередь уже не проявляет к ней никакого интереса. «Немцы – исконный народ России! Они живут здесь с IX века!» – Анна бросает две хлесткие фразы в спины стоящим, те оборачиваются, медленно вертят шеями, как башнями танков, смотрят с изумлением.

Отец, прижились ли твои петуньи? Все так же пахнет табак? Сколько лепестков у золотого шара? Мне порой нужна клумба, в трещине моей нет ни земли, ни воды. Здесь только воздух, о, как он энергичен и оголен. Бабушка шестилетней малышкой бегала за водой в Новоузенку, но сколько она могла принести с собой – четверть или половину ведерка? Не отцовская земля и не бабушкина вода сращивают трещину, а жилы Анны, ее сердечные мышцы. Она сама не замечает, как уже ходит по мясу, и оно, натянутое прочными канатами, пружинит. А прошло всего девять долгих лет в Москве.

1788. 1942. 1970. 1984.

Волга сама депортирована за Урал.

Амми с белой головой, превратившейся в круглый камень.

Говорят, один из наших вернулся из далеких степей, из плена. И зовут его теперь Kirgisen-Michel. Он похож на кавказского пленника: дочка богатого местного освободила его из восточной неволи. Friedrich Wilhelm Dsirne, Anton Schneider58, а что вы еще знаете о нем? Все ли вы нам рассказали? Когда Михель снова появится в Поволжье? На дворе уже не восемнадцатый, а двадцатый век. Сама Волга депортирована за Урал, распухшим сосудом она течет в воспаленное чужое горло, из женской тьмы в женскую тьму. Динамики и света нет. Кони плывут по реке и кричат, или это киргизы кричат в тысячи алых глоток, или сама Волга кричит, создавая лошадей, киргизов, немцев, – поволжские пленники, привязанные к седлам, бегут за лошадьми. Мир изменчив. Теперь киргизы спасают немцев, делятся с ними последней лепешкой, гладят по кудрявым головам. Амми все еще сидит на волжской дороге, Амми с белой головой, превратившейся в круглый камень.

Когда ощущаешь свои внутренние реки, жизнь становится постоянным спутником. В уединении и без малейшего внешнего воздействия ты можешь достигнуть уникальной эмоции. Она будет равна помноженному на тысячи раз блаженству от одновременного общения с родственным тебе и очень желанным человеком и звучащей рядом удивительной музыки. Ключи, которые питают внутренние реки, тоньше экстаза. Опусти голову в Волгу, в свою внутреннюю Волгу, странник, над тобой взойдет звезда. Река Нура – струйка пота на коже Казахского мелкосопочника, ее вода в низовьях солоноватая, Ишим и Тенгиз ждут Нуру. Немец, русский, волжанин, в реке, в сильной реке твое мясистое сердце, мускульный красный мешочек, в Волге, не в Нуре, ни одна река не похожа на другую, оставь здесь, брось сюда свое сердце, пусть