Мадам «Нет» - Екатерина Максимова

Конечно, не всегда и не все складывалось так уж благостно: я вспоминаю, какой стресс пережила на своем первом выступлении в «Жизели» 1 июня 1960 года… Тогда ведь никаких видеокамер еще не существовало, пользовались киноаппаратами, которые при съемке довольно громко жужжали. На спектакле в первой кулисе (вернее, даже не в первой, а прямо за занавесом) стоял Саша Хмельницкий с таким киноагрегатом и снимал мой дебют. И вот когда Жданов во втором акте поднял меня на высокую поддержку, вдруг раздалось это – «ж-ж-ж». Какой тут пошел мат-перемат! Я и без того вся трясусь – и его боюсь, и сцены боюсь, а тут еще кинокамера стрекочет. Жданов аж шипит: «У меня такое настроение! Я весь в эмоциях! А тут эта… жужжит!» Вот с таким «накалом чувств» у меня прошел второй акт «Жизели»…

После спектакля взяли бутылку шампанского и пошли к себе на Брюсовский – отмечать: мама, Уланова, Володя Васильев. Юрия Тимофеевича я, конечно, тоже пригласила, еще до спектакля, но теперь подумала: он так ругался, он не придет! И вот вижу, как Жданов входит, идет по длинному-длинному коридору нашей коммуналки и бросает мне под ноги лепестки роз. Усыпал лепестками весь коридор и сказал: «Это было так прекрасно!» А я стояла и думала: «И где же правда – там или здесь?»

Николай Фадеечев – замечательный танцовщик, великолепный партнер. Красота, благородство каждого его жеста, всей сценической манеры стали образцом для нашего поколения. Когда Фадеечев выходил на сцену, с первого шага ощущалось, что это – настоящий принц! До сих пор помню, как в «Лебедином озере» весь зал смотрел вовсе не на танцующие на переднем плане пары: все смотрели на Зигфрида – Николая Фадеечева, который сидел в глубине сцены и всего лишь неторопливо, пальчик за пальчиком, безумно элегантно снимал перчатки! Недаром во время гастролей Большого театра в Англии в 1956 году рецензии на его выступления выходили под заголовками: «Самый аристократичный коммунист»!

У Коли были необыкновенные руки – в его руках я всегда чувствовала себя очень спокойно, уверенно: с ним танцуешь – все равно что на диване лежишь – можно ничего не делать, до того удобно! Но главное – с таким партнером всегда получалось общение на сцене, он «говорил» с тобой танцем.

Танцевала я с Фадеечевым совсем немного; сейчас, когда работаю в Большом театре уже балетмейстером-репетитором, мы встречаемся даже чаще. Иногда мы проводим совместные репетиции наших учеников, и я наблюдаю, как спокойно, доброжелательно Николай Борисович указывает им на шероховатости исполнения, как он находит удивительно точные образы, поясняя актерскую задачу, как передает молодым традиции истинного партнерства. Его знаменитый аристократизм, благородство манеры сохранились до сих пор: Фадеечев никогда не повышает голоса, никогда не кричит, не спорит. Он только говорит: «Знаешь, то, что ты сделал, совсем не элегантно, не надо так…» Сейчас фигура у Коли довольно сильно изменилась (всегда любил покушать и не отказывал себе в этом), на репетициях он двигается мало, больше сидит и встает редко. Но иногда Фадеечев (если после долгих словесных пояснений танцовщик все равно никак не понимает, что от него требуется) нехотя поднимается со стула, бежит по залу – тогда я вдруг вижу, как этот очень полный человек просто летит, летит как воздушный шар, почти не касаясь пола, и каждый жест его все так же исполнен непередаваемого изящества… А потом Николай Борисович спокойно спрашивает своего молодого ученика: «Ну и что же тебе непонятно?»… Он оказался блестящим педагогом!

Марис Лиепа – талантливейший танцовщик, необычайно интересный актер, но человек безумно трудный, сложный. Я с ним довольно много танцевала в театре, выступала в концертах, позднее еще и снималась с ним на телевидении, и ситуации у нас складывались самые разные. Характер Марис имел своенравный, даже скандальный, с внезапными срывами, демонстративными выходками, бесконечными претензиями ко всем окружающим. На сцене он мог мяукать, квакать. На съемках – раздражаться, грубить, бесконечно придираться: тут ему дует, а здесь ему жарко; там слишком темно, здесь слишком светло. Типичная картинка на съемках – все готовы, свет установлен, камера включена:

– Марис Эдуардович! Мы вас ждем!

– Но я еще не попил чаю!

Когда же он готов – Марис не желает ждать ни минуты! Доведет всех до белого каления и, страшно довольный, начинает съемку. Не знаю, возможно, так он входил в творческое состояние: иногда как раз после подобных «представлений» Лиепа действительно танцевал и играл великолепно…

Но уж если Марис заявлялся в хорошем настроении, то считал необходимым очаровать буквально всех! Рассказывал анекдоты, пел, стихи читал, то вдруг говорил с грузинским акцентом, то – с английским, исполнял пародии на коллег-артистов, угощал шоколадом знакомых и незнакомых. К той самой гримерше, на которую наорал только вчера, обращался самым кротким голосом: «Танюша, солнышко, вдохнови меня!» – «Иду, ангел мой!» – отвечала Танюша, и Марис выпархивал на сцену: «Все, все, уже достаточно!»

Со мной, правда, Марис вел себя по-другому. Стоило мне в разгар его демонстративных выступлений сказать: «Марис, вот это – без меня!» – как он мгновенно прекращал куражиться и серьезно включался в работу. То же самое происходило на съемках. Когда Марис с традиционным возмущением вопрошал: «Кого мы ждем?! Почему не снимаем?!» – достаточно было сказать: «Меня ждем, успокойся!» – и Марис тут же стихал: «Ну тогда подождем хоть три часа!»

Необыкновенно галантный, артистичный во всем, он обожал делать красивые жесты. Помню, как, уже довольно давно, мы первый раз танцевали вместе «Жизель». И вот после спектакля прямо на сцене Марис преподнес мне керамический горшочек, в котором росли цветущие ландыши. В те времена достать любые цветы представлялось неразрешимой проблемой – но живые ландыши! Зимой! Это было невероятно и безумно красиво!

Если я нуждалась в помощи, Марис никогда не отказывал. Он вводил меня в «Лебединое озеро», которое сам танцевал уже много лет. Репетировать давно знакомый спектакль, разбирая вновь и вновь все детали, – ужасно скучно. Но Лиепа безукоризненно терпеливо и внимательно репетировал со мной столько, сколько потребовалось. Однажды он заставил меня выступить в Риге в балете «Видение розы» – фокинском шедевре, который Марис сам возобновил. С Лиепой собиралась ехать другая балерина, но она заболела, и он примчался ко мне в последний момент: «Я тебя умоляю, поедем! Па-де-де из “Дон Кихота” станцуем, “Шопениану”…» Все это мы с ним танцевали и раньше, поэтому я согласилась, поехала, и только уже в Риге Марис признался, что мне предстоит еще выступить в «Видении розы». Этот балет я никогда в жизни не танцевала и, конечно, твердо сказала: «Нет!» До последнего момента была убеждена, что ни за что не выйду на сцену вот так – без единой репетиции. Однако в конце концов и в театр пришла, и станцевала, – увлеченный своей идеей, Марис обладал сокрушительной силой убеждения!

В общем, мы всегда неплохо понимали друг друга и, что называется, ладили, но настоящими друзьями так и не стали. Он умел вызывать восхищение, умел расположить к себе и часто пользовался этим, чтобы завести полезные знакомства. Рядом с ним всегда находились «нужные люди», вокруг него – боготворящие его поклонники, но вот друзья… Помню, как в 1964 году мы с Володей Васильевым отмечали присвоение нам звания заслуженных артистов РСФСР. На радостях пригласили в гости чуть ли не всю балетную труппу, засиделись далеко за полночь, настроение было чудесное, и расходиться совсем не хотелось. Тогда отправились гулять по ночным московским улицам, и уже часов в пять утра Марис вдруг позвал нас продолжить праздник у него дома. А жил он тогда в Брюсовском переулке в бывшей квартире Екатерины Гельцер, так хорошо мне знакомой. Мы еще долго сидели у него, что-то вспоминали, шутили, смеялись, и здесь неожиданной печальной нотой прозвучали слова Мариса: «Какие вы с Володей счастливые, у вас столько друзей! А у меня их нет…»