Ночь богов. Тропы незримых - Елизавета Дворецкая

– Ну, иди! – Лютомер, зайдя по колени в воду, обернулся и призывно махнул Лютаве, которая, зябко оглаживая себя по плечам, мелкими шажками приближалась по прохладному песку.

И взгляд его изменился, в нем появилось новое, но хорошо знакомое ей выражение. Лютава подошла, жалобно повизгивая, как маленький зверек. Лютомер улыбнулся – не хочется, а надо! И едва она приблизилась, как он неожиданно схватил ее и бросился вместе с ней на глубокое место.

Холодная вода обожгла, как огонь, Лютава отчаянно завизжала, стала вырываться, Лютомер смеялся и не пускал ее к берегу. К вершинам ив взлетели вопли, крики, плеск воды, которые старые деревья слышали на этой поляне только в конце весны, на Купалу, но никак не ждали услышать холодным утром месяца густаря, когда между желтыми высохшими стеблями трав раскидывают свои сети пауки и капли росы усеивают их, превращая в жемчужные…

Когда-то Лютомер учил Лютаву плавать – когда она была маленькой девочкой, жившей в Ратиславле с родителями, а он – уже отроком, иной раз приходившим с Волчьего острова, где тогда верховодил варга Ратислав, младший брат Вершины. Тринадцатилетний бойник – рослый, длинноволосый, сильный – казался шестилетней Лютаве совсем взрослым и был в ее глазах воплощением силы и красоты, витязем из кощун и песен. Она отчаянно задирала нос перед всеми ратиславльскими детьми, гордясь, что этот витязь, разумеется самый лучший среди бойников, – ее присный брат и что она – его единственная присная сестра!

Теперь она и сама немало могла и умела, и на нее девочки-сестры смотрели с восторгом, мечтая когда-нибудь стать такой же сильной и мудрой, так же ловко метать сулицы, заклинать духов, плясать русалочьи пляски весной и не робея говорить в собрании отцов. Но на тропах Навного мира она и сейчас чувствовала себя спокойно только с ним – как когда-то в воде теплой летней Угры, среди визга других детей и веселых восклицаний ждущей на берегу матери…

Лютомер толкнул ее сразу на глубину, где даже ему было по плечи, и ей приходилось барахтаться, чтобы не уйти с головой. Лютава цеплялась за него, висла, а он отталкивал ее от себя, чтобы она плыла, двигалась. В пылу борьбы Лютава вдруг почувствовала, как между нею и Лютомером проскользнуло еще чье-то гибкое тело – невидимое, почти не ощутимое. Словно сама вода вдруг сгустилась и приняла форму стройного женского тела – видно, их возня раззадорила Угрянку и той захотелось принять участие. А Лютомер вдруг застыл, выпрямился, стоя по плечи в воде, и лицо его так изменилось, что Лютава испугалась. Но тут же он выдохнул и рассмеялся – Угрянка, пользуясь своей невидимостью, слишком уж осмелела!

От воды и движения тягостное чувство ушло, и Лютомер наконец выпустил Лютаву на берег. Одевшись и попрыгав, чтобы согреться, Лютава почувствовала себя лучше, в голове прояснилось. Да и солнце пригревало – высушило росу и туман. Воздух потеплел, словно лето пошутило, притворяясь ненадолго осенью, а теперь снова улыбнулось во всю ширь.

Подобрав с травы свой мешок, лежащий на прежнем месте, Лютава обтерла кудес, завернула его и спрятала, а взамен достала свежую лепешку.

– Угощайтесь, други мои верные, помощники сильные, – говорила она, разбрасывая кусочки лепешки по поляне. – Тебе, Угрянка, лебедь белая, сестра моя и подруженька милая, тебе, Радом, добрый молодец, черный волк, разрывающий зло! Как помогли вы мне вчера, так помогайте и завтра, не оставьте меня и днем светлым, и ночью темной, на заре утренней и на заре вечерней, в полдень и в полночь, на востоке и на западе, в лесу дремучем, в воде текучей, в поле широком, в лугу зеленом!

Одну лепешку она оставила и, разломив пополам, половину протянула Лютомеру. После всего пережитого обоих охватил волчий голод, захотелось скорее домой, в Варгу, где бойники уж наверное сварили кашу и сидят на бревнах вокруг кострища.

Но мысли обо всем увиденном не оставляли и сейчас. Оба хорошо понимали, что без помощи Радома они едва ли справились бы с тем жутким зверозмеем, которого сейчас не могли вспомнить без содрогания. При одной мысли о нем внутри продирал мороз и становилось пусто, будто все внутренности разом исчезли, а ты летишь в пропасть без надежды за что-то зацепиться. Лютава не хотела даже мысленно возвращаться в ту пещеру. Она понимала, что там они столкнулись с одним из самых неприятных видов волшбы. Семь лет Галица убивала людей, по человеку в год, и скармливала их души духу Нижнего мира, который в обмен тянул для нее силу из Бездны. О сокрытии следов он заботился сам – он ведь не хотел лишиться кормушки, а это произошло бы, прознай об этой связи Галицы или Семилада, или Темяна, или кто-то из прочих ратиславльских волхвов. Выкормленный таким образом, через семь лет, то есть сейчас, этот дух… Лютава мысленно зажмурилась и проскочила не глядя то, что было дальше… пока в корзине у Галицы не зашевелились детеныши. Точные подобия зверозмея, рожденные ею же и полностью покорные ее воле. Выкормыши могли дать ей силу значительно большую, чем сам нижний дух. Уничтожив и зверозмея, и детенышей, они лишили колдунью ее покровителя и оружия разом. Но сама она уцелела. Легко представить, какую ненависть она теперь питает к детям Семилады. Такая ненависть сама по себе может стать оружием. Если у нее не осталось чего-нибудь про запас.

На другой день, отдохнув немного, Лютомер и Лютава вдвоем сходили к Просиму и рассказали ему обо всем.

– Вот отчего ко мне мои сынки во сне-то явились, – сообразил старик и вытер глаза рукавом. – Как разодрали вы того гада, то и душеньки, им погубленные, на волюшку выпорхнули и к дедам в Ирий устремились. Спасибо тебе, Велесович, спас ты сынков моих! – Старик вдруг повалился на колени и наклонил голову к самым башмакам Лютомера. – Прости, что за чудо-юдо тебя зловредное столько лет считал, а выходит, ты мне такую милость оказал, что сильнее и нельзя! Прости, старый я дурак!

И Просим опять заплакал, потому что не мог без слез вспоминать об этой «услуге» – ведь Лютомер сделал, что смог, только для мертвых, а живых сыновей ему не вернут и сами боги.

– Ну, будет тебе! – У Лютомера щемило сердце, и он не знал, как успокоить старика. – Ну-ка, припомни, старший у тебя когда пропал?

– На Купалу… гуляли, – с трудом выговорил Просим.

– Ну, слава чурам! В Ночь Богов умер, стало быть, назад ему дорога не заказана. Теперь жди, дед, правнуков жди! Освободилась его душа, может уже и возвращаться. Как родится у тебя первый правнук – может, это сам твой Упрямка и будет.

– Не дождусь. – Просим, взяв себя в руки, вытер глаза и вздохнул. Лютомер помог ему подняться и усадил на лавку. – Не доживу. У нас старшая, вон, Липушка, да ей восьмой год, замуж лет через восемь только. Не доживу.

– Ну, тоже не беда! – Лютомер улыбнулся. – Ты, главное, сам ухитрись в Ночь Богов помереть. И возродишься, может, сам в детях вашей Липки – в старшем Упрямка, в меньшом ты. Вот и будете еще с ним вместе тут по двору бегать!

Просим хмыкнул, представив, как голозадым мальцом снова носится вот по этому двору наперегонки с собственным старшим сыном, но тут же вздохнул.

Когда средний сын с женой вернулись, то немало удивились, застав у себя в гостях варгу-оборотня и его сестру, с которыми старый Просим беседовал как с лучшим другом.