На краю пропасти - Юрий Владимирович Харитонов

— Нет, только помочь. И, возможно, мир вокруг обретёт новый смысл, который ты так хочешь увидеть и отыскать. Ты не против попробовать?

— Чего?

— Узнать иную жизнь, остальных людей…

— А как мне забыть старую?

— Я помогу, — пожал плечами Игорь, — я же лекарь, много чего знаю, главное, ты сама должна этого захотеть.

— И что мне делать?

— Перво-наперво съесть это. Не бойся, смесь трав от твоего кашля поможет, — Игорь протянул ей щепотку травяной мешанины. — Но будет немного противно.

— Противней случившегося со мной? Вряд ли, — Ольга взяла из рук эскулапа предложенное лекарство и принялась жевать, даже не поморщившись. Это был хороший знак. Девушка подчинилась воле Игоря. Теперь надо провести ко́мплексное лечение, но к гипнозу прибегать пока рано. Она сама должна решить, хочет или нет уничтожить те воспоминания.

— Ещё надо будет поесть. Скоро принесут…

И она ела! Самостоятельно, маленькую порцию, которую отмерил Игорь. Иначе истощённый организм просто вывернуло бы. И это был хороший знак. Апатия исчезла, сменившись другими эмоциями. Да, именно злость, ненависть и отвращение — самые что ни есть нормальные чувства, пусть и отрицательные, но требовалось время, чтобы в этой израненной душе смогли зародиться и положительные эмоции. И времени надо много.

Ещё одной ниточкой к выходу из западни стала, как ни странно, повариха Лидия, принёсшая им завтрак. Дородная, розовощёкая женщина лет тридцати пяти, которая с ходу набросилась на Джорджика, являющего по сравнению с ней жалкое зрелище: худющий, с большой лысеющей головой, покрасневшими глазами и впалыми щеками. От Потёмкина не ускользнуло, каким похотливым взглядом он смотрел на пышные формы женщины, так и распирающие старенький бушлат изнутри. А когда она гаркнула: «Ну, что еле шевелишься, убогий?» — с такой скоростью кинулся открывать замок решётки, какой Игорь от него не ожидал. Вот ещё один кирпичик в фундаменте их освобождения, но надо правильно рассчитать время, иначе идея так и умрёт идеей и, вероятнее всего, обернётся для всех катастрофой.

Остался незакрытым лишь вопрос блуждающего где-то по вине учёных вируса, превращающего людей в монстров, но с этим удастся разобраться, лишь когда сложится остальная мозаика. Что ни говори, но спасение девушки и последующий поход в этот город оказались не самыми лучшими затеями. Он не продвинулся к Москве ни на шаг, только задержался. Но как бы там ни было, Игорь узнал о вирусе, и ради таких вот наивных, но чистых существ, как Ольга, тихо сидящая в углу камеры и предоставленная своим страшным мыслям, стоило данный вирус уничтожить…

* * *

— Что с ним? Как с этим выродком Ярославом подрались вчера, так сам не свой, а за ночь только хуже стало, лихорадка какая-то странная. Мощная и быстрая. Я боюсь, доктор. Скажите хоть что-нибудь, — промолвил Воевода. Лицо мужчины вспотело от волнения за сына. Он стоял и нервно переминался с ноги на ногу, пока Разин склонялся над лихорадящим Митяем, укрытым кучей одеял. Закончив обследование, Вениамин Игоревич поднялся и взглянул на главу города. Чуть помолчал, не решаясь открыть рот, но всё же выдавил:

— Скорее всего, вирусная инфекция. Жар, озноб, обильное потоотделение…

— Скорее всего? — Воевода побагровел. Он очень не любил, когда ходили вокруг да около. — А точнее можно?

— Вот, антибиотики, Юрий Сергеевич, — Разин протянул упаковку таблеток, вновь уходя от ответа. — Очень сильные. Достать практически невозможно, я, так сказать, хранил на крайний случай. И он, мне кажется, настал…

— Что с ним? — повторил Воевода с нажимом.

— Грипп, — соврал Разин. Он боялся признаться в том, что не способен точно диагностировать болезнь. Воевода очень остро реагировал на всё, что происходило с сыном, и признаться в своей некомпетентности означало: обречь себя на смерть в лучшем случае. В худшем — на прозябание в катакомбах вместе с остальными. — Эти антибиотики помогут непременно. Но советую не подходить к больному. — О том, что лекарство может не оказать нужного действия, Разин старался не думать. Смерть сына главы в любом случае скажется на докторе, и далеко не лучшим образом.

— Хорошо, — согласился Воевода, но тут же вновь встрепенулся. — Я знаю, из-за кого это! По стенке этого чёрта размажу! — Глава посмотрел недобрым взглядом на доктора. Тот уже понял, о ком идёт речь, но возражать побоялся. — Крикни мне Грома, Разин.

* * *

Вонь застилала всё вокруг. Забивалась в рот, нос, душила, терзала, заставляла кашлять. Хотелось умереть, но уж точно больше не чувствовать её. Смердящую людскую вонь — за семнадцать лет жизни Яра настолько сильно въевшуюся в душу, что невозможно просто избавиться от неё или отгородиться. Она внутри, так глубоко, что точит юношу, перемалывает, перекраивает, делает похожим на остальных.

На тех, кто копошится за свободными грязно-брезентовыми занавесками, живущими собственной жизнью. Кто-то прошёл — они колышутся, кто-то ткнул локтем — бугрятся, а дети вообще любят их, постоянно теребят, заворачиваются… Словно не противно дотрагиваться до этой бесконечно-заскорузлой, просаленной тысячами рук ткани.

Гулкий звук чьего-то голоса. Он буравит, он с треском расползается в черепной коробке, щелчками. Словно это и не человек говорит, а насекомое стрекочет глубоко в банке под глухой пластиковой крышкой. Как и все остальные в этом сраном и никчёмном мире, ополчились, обвились, нависли со своей раздувшейся моралью, которая после двадцати лет безумств, жестокости и травли не стоит и ломаного гроша. Бесконечно далёкая, нереально изогнутая, скрученная, завязанная в тугой узел жалкого прозябания — мораль просто исчезла, поизносилась, и теперь вместо лика Святой Матери на этом изодранном лоскутке людской мысли проступило лицо само́й смерти. Её печать была на всём вокруг. От облезлых, больных, но озлобленных серых падальщиков, до ребёнка, который, лёжа в колыбельке, уже махал третьей рукой или неестественно вывернутой ладонью, напоминающей морскую звезду…

Всё вокруг пульсировало, сжимаясь и набухая, и Ярос не понимал, что происходит. Пот крупными каплями стекал по телу, разъедал кожу и солоноватыми струйками скатывался вниз, на мокрую простыню. Одеяло тоже увлажнилось, и сколько юноша ни старался укутаться потеплее, у него не получалось. Отсыревшая грубая ткань, наоборот, помогала болезни запускать холодные руки озноба глубоко внутрь человека. Губы высохли, а жажда с каждым вздохом лишь усиливалась, словно некто бросил внутри ветошь, впитывающую в себя всё, что было в человеке…

Лихорадка взяла верх к утру, дав возможность измученному человеческому телу и душе немного