В ночь на Ивана Купала - Екатерина Кашкадамова

замолчал, задумался.

— А что б вам дальше сказать? Вот нейдёт с ума Халя. Поди вспомни, чем привлекла меня та история, да была ли она на самом деле? Однако сумеречно, пора до хаты.

Огонёк погас, трубка отсырела. Савелий постучал вишнёвым стаммелем о берёзу. С берёзы ухнула неведома птица, пробежала дрожью по листам, задела белый, ангельский волос Данилы чёрным крылом и исчезла в вышине.

— Это кто? — Данила распахнул огромные зелёные глаза в пушистых ресницах и замер.

— Это-то? — Савелий усмехнулся. — Чёрна матка, дитя схоронит и таких вот, как ты, глазастых пужает, чтобы от места отвести.

— Не, а я шо? Я ничего. Я только послушать. И не надо мне её птенца. Зачем пугает? Мне и так страшно.

— Забота у неё такая. Вот дай ей голос человечий, расскажет. Ан нету голоса-то. Ухает и всё. Ну что вы притихли? За мной пошли сказку слушать. Я предупреждал: заимка хитрая, днём — весела, берёзы сарафанами зелёными завлекают, солнечные блики сами в ладошки ложатся. Вот к вечеру берёт тенистый берег в обнимку Росиница. Она здесь живёт век третий.

— Это та, про которую сказка? — Вертлявая Алёнка зажала губой ромашку и веточкой смела в угли шелуху от семечек.

— Она самая.

— А я не боюся. — Алёнка пальцем ноги поддела песок. — Ой, чёй-то?

Внутри влажной выемки блеснуло и погасло.

Савелий достал спички.

— Сейчас посмотрим.

Ещё пару раз копнув поглубже, Савелий достал находку и поднёс к огню. Спичка потухла.

— Ну-ка, посвети, — обратился он к Даниле.

— А чё я? Она нашла, пускай сама и светит. Я вообще мимо шёл.

— Заячья кровь, хороняка ты, — Алёнка задразнила брата, подожгла спичку и поднесла к раскрытой ладони Савелия.

— Какая краса, жемчужок белый, а меж ним камешки. Деда, а это откудова?

Савелий глянул на Алёнку с хитрецой.

— Оттудова. Росиница храбрых любит, одарила — носи. Камушки-то какие чудные меж бисером. Вона обточены ровно, а виду, что трещотки.

— Знаю, знаю. — Алёнка запрыгала, как коза, по берегу. — Трещотки такие весёлые. Мне отец привозил игрушку. Мамка долго ругалась — шумна больно.

— Не скачи, — Савелий часто говорил громко, когда призывал к порядку. Вот и сейчас его голос потерял былую мягкость и приобрёл стальную твёрдость и глубокий смысл.

Алёнка остановилась.

— А чего не скакать? — сказала она чуть тише.

— Ночь на дворе волшебная. Купальская ночь. Ща русалочья порода выбежит, утянет песни петь до следующего рождения.

— Куда утянет?

— Вот ты егоза, стрекачка неугомонная. Куды треба. Всё тебе надобно. Надевай обнову.

Алёнка взяла ожерелье.

— Завтра надену. Впотьмах потеряю ещё. А ты потом расскажешь про породу? — Алёнка сделалась серьёзной и тихой. — Я скакать не буду, слушать буду. Расскажешь?

Савелий улыбнулся в бороду.

— Расскажу. Глядишь, и про Халю вспомню. Теперь — домой, ребятки. А ты, Данила, у сестры бери верного. Смотри, всё ей — интерес, любая задача, дело — в счастье.

— Куда ему, заячья кровь, заячья кровь. — Алёнка побежала вперёд по тропинке. Данила припустил за ней.

— Ух, коза, догоню!

Из темноты донеслось:

— Ага, не споймаешь…

Савелий двигался не спеша, его огромная, широкая фигура то и дело останавливалась, опиралась на палку и втягивала ароматный дым, а после снова продолжала движение.

Мысли Савелия имели странный характер разговаривать сами с собой, будто и не было им хозяина. Сегодня все они собрались вокруг новой сказки. Запамятовал он. Помнил начало, а после — тишь да гладь. Словно стёрли набежавшей волной память. Чему дивиться? Ночь тайная, волшебная, чудна́я али чу́дная — сие уму неизвестно.

Прошло много лет, прежде чем вспомнил Савелий продолжение истории, но к тому моменту жизнь повернула колесо времени со скрипом, и сказка превратилась в быль…

Вот лежит на берегу дар Росиницы, ждёт свою хозяйку, а кто видел её? Куда исчезла? Только колокольчик в венке прозвенит:

— Далеко.

Зверобой ответит:

— Но не далече села.

Тысячелистник подскажет:

— Почти рядом.

А боярышник с базиликом смахнут остатки усталости с разума и добавят:

— Вчера видели, собирала иван-да-марью, розу вплетала, папоротник искала.

Дубовые и берёзовые ветви завершат:

— Явится, коль позвать. Покличь.

Сердца стук: тук-тук, тук-тук, в малой рощице заря занимается, в большом ельнике леший ветви качает, туману наведёт. Тропка узкая, сердечко махонькое, как птичка. Вынь из него веры, что останется? Дрожит ладошка, крепко держит венок. За босыми ножками следит проказник, то шишку подкинет, то грязи разведёт. Дождя нет, а скользко.

Идёт девица за судьбой, за любовью чистой, изредка на лешего насердится:

— У, Маракуша, охальник!

Никогда боязно не было, зачем ей тени чужие? У неё своя крепкая, чуткая к силе тайной. Вот осердится на лешего, и идти легче. Вроде он слышит, боязничает, за кроны прячется, землёй укрывается.

Тут из правого дупла, что в большой ели, где долбил дятел, да выдолбил Банник себе на корыто, шёпот слышится:

— Алёнушка, долго, год за год, день за денёк, рука об руку ждала, не выждала, собиралася, да сбор чисто для другой готовила. Вон чистотел сыпется, дорогу указывает.

Алёнка с детства хромой веры не имела, страху сама пути из избы чинила, так и теперь востро ухо держала да всё больше прислушивалась, нежели слов разбирала. Рубаха её тонкой льняной работы кружевом подшита, белым жемчугом по нарукавникам оторочена, мелькает средь зелени, ожерелье на шее позвякивает, камушек о камушек так дзинь-дзинь. Затихла. — Кто мне на тропе соратник? Кому веточку дарила?

Алёнка оглянулась. Действительно: сыплет чистотел путь мимо тропочки, за ельник, к речке Белой. На той реке много странных вещей, непонятных уму, сердцу зато близёхоньких.

В ответ Алёнке:

— Озеро Мирное. На озере духу дух соратник, плоть к плоти тянется, там простор другим просится простым да умом коротким. Кому Росиница дары дарила, о ком воды молила, тому к реке путь держать, в голубой воде обряд довершать. Любо миру мирное, любо голосу громкое, любо веданной неведанное, а жениху любо мудрое.

Коль хочет милая да за милым быть, слушает пусть радостно, помнит слово в слово.

Песня слышится где-то рядом. Девушки поют.

⠀

— Куда, милая, ходишь?

— Хожу по сердце его чистое.

— А что, милая, просишь?

— Прошу его себе грешного.

— А как, милая, жить будешь?

— По совести, да по желанию.

— А любить, милая, будешь?

— Люблю по всевышнего совету

Да тайному знанию.

— А как, милая, себя растеряешь?

— Растеряю — соберу в руках его.

— А кто он, милая, знаешь?

— Знаю, помню сквозь века его.

— А коль отвернётся?

— Буду жить честью да совестью.

— А коли погубит?

— Не погубит, не в его это силе

Да жизненной повести.

— А куда, милая,