Закон о детях - Иэн Макьюэн

У нее было такое впечатление, хотя факты этого не подтверждали, что под конец лета 2012 года разрывы и потрясения среди супружеских и любовных пар прокатились по Англии как аномальное наводнение, сметая домохозяйства, рассеивая имущество и надежды, топя тех, у кого ослаб инстинкт самосохранения. Прочувствованные обещания отрицались или переписывались, нежные партнеры становились искусными комбатантами и выставляли вперед адвокатов, невзирая на расходы. За лежащий втуне домашний скарб велись ожесточенные сражения, на место спокойного доверия приходили тщательно сформулированные «соглашения». В сознании тяжущихся история брака переписывалась так, что он был изначально обречен, любовь представала помрачением ума. А дети? Шашки на доске для матерей, козырные карты, а у отцов – в небрежении, эмоциональном и финансовом, повод для обвинений в насилии, обоснованных или рожденных фантазией, цинично выдуманных ошалелые дети, еженедельно мотающиеся между двумя домами в соответствии с судебным решением; пронзительные препирательства адвокатов из-за потерянного пенала или пальто; дети, обреченные видеть отца только раз или два в месяц, а то и вообще не видеть – если самые целеустремленные из отцов исчезли в горячем цеху нового брака, чтобы ковать новое потомство.

А деньги? Чеканка новых полуправд или предмет особых ходатайств. Жадные мужья против жадных жен – маневрируют как страны в конце войны, чтобы ухватить из руин побольше трофеев перед окончательным выводом войск. Мужчины скрывают свои средства на зарубежных счетах, женщины требуют обеспеченной жизни до конца дней. Матери, вопреки судебному приказу, не позволяют детям видеться с отцами, отцы, вопреки судебному приказу, не желают содержать детей. Мужья бьют детей и жен, жены – лживые и зловредные, супруг или оба супруга пьют или сидят на наркотика, и дети вынуждены опекать негодных родитнлнй; дети подвергаются насилию, сексуальному, или психическому, или тому и другому, и доказательства этого демонстрируются на экране в суде. И неподсудные Фионе дела для уголовного суда, а не семейного – детей мучают, морят голодом или избивают до смерти, из них выколачивают злых духов в анимистских ритуалах, молодые отчимы-изуверы ломают кости малышам на глазах у тупых покорных матерей, и наркотики, алкоголь, грязь в домах, равнодушные соседи, глухие к крикам, невмешательство перегруженных или нерадивых социальных работников.

Суд по делам семьи продолжал работу. Так случилось, что в список дел для Фионы попало на редкость много брачных споров. По чистому совпадению у нее самой был конфликт в семье. Как правило, не в ее компетенции было отправлять людей в тюрьму, и тем не менее иногда посещала праздная мысль, что могла бы отправить, пока не поздно, всех этих персонажей, пожелавших в ущерб детям более молодую жену, более богатого или менее скучного мужа, более комфортабельного района, свежего секса, свежей любви, нового мировоззрения, новой красивой жизни. Всего лишь погоня за удовольствиями. Моральный китч. Мечтания эти формировала ее бездетность и ситуация с Джеком, и, конечно, они были не серьезными. Но в глубоко частном участке ума, никогда не сказываясь на ее решениях, жило пуританское презрение к мужчинам и женщинам, которые разрушают семью и убеждают себя, что действуют не эгоистично, а из лучших побуждений. В этом мысленном эксперименте она не миловала и бездетных, во всяком случае, Джека. Очистительный срок в тюрьме мягкого содержания для осквернившего их брак ради чего-то новенького. Почему бы и нет?

Ибо жизнь дома в Грейз-инне после его возвращения была тихой и напряженной. Бывали ссоры, когда она давала выход злым чувствам. Через двенадцать часов эти чувства вновь набирали жар, приличествующий разве что брачным обетам – атмосфера не «разряжалась». Предательство оставалось предательством. Он приправлял свои извинения старыми жалобами – что она отстранилась от него, что она холодна. Сказал даже как-то ночью, что с ней «не весело», что она «утратила вкус к игре». Из всех обвинений это подействовало на нее сильнее всего, потому что сама чувствовала его справедливость, но злости от этого не убавилось.

По крайней мере он больше не говорил, что любит. В последнем их разговоре, десять дней назад, повторилось все, что было говорено раньше, – каждый ответ, каждая тяжко обдуманная, выношенная фраза, – и довольно скоро они это прекратили, устав друг от друга и от себя. С тех пор – ничего. Днем занимались своими делами в разных частях города, а потом, заключенные в общей квартире, изящно обходили друг друга, как в деревенской кадрили. Были кратки в хозяйственных переговорах и подчеркнуто вежливы, избегали есть одновременно, работали в разных комнатах, остро ощущая радиоактивное присутствие другого за стеной – что отвлекало. Не сговариваясь, отказывались от всех приглашений, куда их звали вдвоем. Она дала ему новый ключ – это было единственным примирительным жестом с ее стороны.

Из его уклончивых, но мрачных замечаний она заключила, что в спальне дамы он не попал в райские врата. Не такое уж утешение. Вполне может попытать счастья где-нибудь еще – а может, и начал уже, свободный на этот раз от тягостных ограничений честности. Его «лекции по геологии» могли быть просто прикрытием. Она помнила свое обещание уйти от него, если он не откажется от Мелани. Но у Фионы не было времени заняться многотрудным развязыванием узлов. И она все еще была в нерешительности, она не доверяла своему теперешнему настроению. Если бы он дал ей больше времени после ухода, она пришла бы к четкому решению и действовала бы конструктивно, чтобы разорвать брак или отстроить заново. И она, как обычно, погрузилась в работу, чтобы проживать – день прошел, и слава богу – приглушенную драму своей полужизни с Джеком.

Когда одна из племянниц привезла на выходные своих детей, восьмилетних девочек-двойняшек, дышать стало легче, внимание переключилось на другое, квартира расширилась. Две ночи Джек спал на диване в гостиной, не вызвав у детей никаких вопросов. Это были девочки с прямой осанкой на старомодный манер, серьезные и открытые, хотя, случалось, и вспыхивали между ними ссоры. Одна или другая – их трудно было отличить – отыскивала читавшую Фиону, вставала перед ней, клала доверчиво руку ей на колено, и дальше серебристым ручейком лились историйки, размышления, фантазии. Фиона отвечала своими рассказиками. Дважды за эти выходные во время рассказа у нее перехватывало горло от накатившего умиления и щипало глаза. Она чувствовала себя старой и глупой. Вспомнилось некстати, как хорошо Джек ладит с детьми. Как, рискуя сорвать спину, затеял однажды шумную возню с тремя мальчиками, сыновьями ее брата, под нечеловеческие визги девочек. Дома навсегда обиженная разведенная мать никогда не подбрасывала их в воздух вверх ногами. Он уводил их в сад и обучал причудливому, собственного изобретения варианту крикета, зычно, с комической выразительностью, на разные голоса читал им истории на ночь.

Но в воскресенье вечером, когда близняшек увезли, квартира снова ужалась, воздух сделался спертым, и Джек ушел без объяснений – явно враждебная демонстрация. «Свидание?» – думала она, занявшись уборкой в гостевой комнате, чтобы еще больше не испортилось настроение. Складывая мягкие игрушки в корзину, где они обитали, доставая из-под кровати стеклянные бусины и брошенные рисунки, она ощущала грусть, какая находит иногда после отъезда детей. Чувство это не исчезло и утром в понедельник и переросло в уныние, сопровождавшее ее по дороге на работу. Рассеялось оно немного, только когда она села за стол готовиться к первому заседанию.