Бета-самец - Денис Гуцко

Долго ждали автобуса. На остановке толпились молчаливые нервные люди. В те годы с транспортом в Любореченске было совсем плохо. Вечер был теплый и ветреный. Как раз подходящий. Я даже успел представить, как на ветру колышутся и хлопают флаги. Пришел автобус. Влезли, слушая вялую перебранку пассажиров с водителем. Ехали молча. Я смотрел на пустоглазых людей, которые окружали нас в вечернем автобусе, и предвкушал встречу с другими — с благородными защитниками демократии, с цветом Любореченска, с храбрецами, способными остановить танки, если придется.

Мы вышли на остановке перед обкомом. Пустая улица. Редкие прохожие. Любореченск тогда рано затихал по вечерам. Ветер гнал обрывки газет и брошенные пакеты. Из парка доносились резкие рок-н-рольные аккорды. Под памятником стоял бомж, закутавшийся в матрас: гитарист мешал ему спать.

— Идем, — кивнула мама. — Значит, возле горкома стоят.

Быстро прошли квартал, что отделял обком от горкома, и, выйдя к мохнатым елочкам, окружавшим серую многооконную глыбу, замедлили шаг. И здесь — ни души. Тишина. Фонари включены только у входа. Обрывки газет вперемешку с пакетами, черные тени.

Мама какое-то время стояла, задрав голову на помпезно-топорный фасад, — а спящий горком смотрел на нее, мутно поблескивая оконными стеклами. И не был этот блеск тревожен или зловещ. Даже как будто наоборот — кроток был и добродушен. Будто сонные очкарики уставились вопросительно: чего прибежали, что за переполох?

— Никого, — сказал я.

Из сумрака к маминым ногам вышла толстая белая болонка. Остановилась, обнюхала.

Мама развернулась и под тявканье перепуганной ее порывистым движением болонки пошла на остановку. Я с трудом за ней поспевал. Чай в термосе булькал.

Родителям стали задерживать зарплату. Наша семья, никогда не голодавшая, осваивала странную пищу — заварную лапшу «Анаком» и «Досирак» (последний, впрочем, вскоре сменил название на более благозвучное «Доширак»).

Мама попробовала продавать книги. Простаивала на толкучке дни напролет, покупали редко.

Отовсюду несло упадком. Жизнь настала балаганная, крикливая. Свобода оказалась не призом, а всего лишь лотерейным билетом. Не похоже, что этот билетик был выигрышный.

Яна Букина из десятого «Б» стала пропускать школу. Ее видели вечерами на Красноармейской, которую облюбовали любореченские путаны. В мини-юбке, накрашенная. Букина стала проституткой. Я впервые услышал это слово вживую. С Букиной мы однажды стояли рядом в спортивном зале на всесоюзной линейке — миллион лет тому назад, когда СССР еще казался вечным. Ей тогда напекло на солнце голову, она вцепилась мне в руку и попросила вывести ее из зала. Мы медленно шли под ручку вдоль шеренги пионеров, а завуч строго окликал нас в мегафон: «Вы куда? Дети, вы куда?» Какой-то шутник ответил за меня: «Под венец!» — и зал грохнул от смеха… Когда слух о Яне докатился до Полугога, он пришел к нам на урок физкультуры, поставил ее, одетую в трико, в белую облегающую футболку, перед строем.

— А правда ли, — спросил он, встав с ней рядом и глядя поверх наших голов, — что ты, Яна, проститутка?

Букина вспыхнула, собиралась что-то ответить. Но задохнулась и выскочила из зала. Было так тихо, что я слышал, как она добежала до второго этажа, как хлопнула дверь туалета.

— Та-ак. Так-так.

И ушел, бросив у самого выхода:

— Продолжайте урок.

Через неделю, утром, прямо на школьной лестнице, Полугога избили. Двое коротко стриженных парней. Сделали свое дело быстро и молчаливо. Когда они ушли, Полугог встал на лестнице на четвереньки, долго не мог подняться на ноги.

Понимать происходящее было трудно. Будто взялся читать книгу, в которой перемешаны страницы и номера страниц зачем-то замазаны.

В поисках разъяснений я еще тесней жался к родительскому кругу. Увы, здесь было все то же. Люди обесцвечивались. Волны потопа, в которых они бултыхались, смывали с них краски одну за другой. Разговоры папиных знакомых сделались полны обиды и ненависти и очень скоро — скучны. В их проклятиях, адресованных то Горбачеву, то Ельцину, не было и тени того щеголеватого сарказма, с которым они совсем еще недавно высмеивали осточертевший Совок. Они приходили такие обычные, такие мелочные. Лирики и вольнодумцы превращались в тех самых мещан, которыми мама так меня стращала.

На время подготовки спектакля отец запретил нам с мамой появляться в «Кирпичике». Сам он пропадал там дни напролет. Похудел, брился редко и кое-как. Однажды заявился в шапке задом наперед.

И вдруг, за две недели до премьеры, Суровегин предложил отменить «Двенадцать месяцев». Падчерица, еще недавно удивлявшая всех неожиданно живою игрой, вдруг начала заикаться, рыдать на сцене. Отец упросил Суровегина постановку не отменять и обещал, что к премьере все будет как надо.

— Как надо, — повторял он на разные лады, бродя из угла в угол. — Как надо.

Весь он был там, в своем «Кирпичике», где вот-вот на волшебной полянке с зимними ландышами решится его дальнейшая судьба.

Незадолго до первой генеральной репетиции «Двенадцати месяцев» маме доложили, что Зинаида-Падчерица, оказывается, не промах и вовсю увивается за ее мужем. Уже срывался с запинками снег и в лужах плавали ледяные корки. То ли баба Женя не удержалась, то ли кто-то из общаги. Знаю точно, что мама с отцом об этом не говорила. Ну, увивается и увивается. На то он и режиссер, чтобы в него молоденькие простушки влюблялись. Казалось, мама даже растрогана известием о влюбленности Зиночки в своего мужа.

На премьеру «Двенадцати месяцев» напросилась Нинка.

Одинокий фонарь. Далеко, в конце квартала. Не светит почти. Так… тлеет кошачьим зрачком из-за угла. Мусор, черные провалы дворов. Редкие прохожие, неотрывно глядящие в разбитый тротуар у себя под ногами: не угодить бы в яму. «Дохлый мерзавец!» — думал Топилин, стараясь взбодриться.

Впервые в жизни, кажется, он ненавидел кого-то без стеснения и душевных ужимок, и надо же — это был покойник. Не знакомый ему покойник. Случайный прохожий. Мертвый случайный прохожий. Совершенно случайный в его жизни мертвец.

«Сволочь! Пришел, скопытился. А ты давай расхлебывай».

Смятение, охватившее Топилина в зале Автодора, прошло и забыто. Мало ли что пригрезится. Выстроил то, что строилось. Детальки были только такие — по-другому не сложишь.

Весь день злость на не к месту усопшего помогала держать себя в тонусе. В какой-то момент он даже ощутил вожделенный холодок безразличия. Уладить это дело показалось не сложней, чем уволить проворовавшегося прораба.

Но вот он стоит у подъезда новоиспеченной вдовы, курит вторую подряд, и его знобит от предвкушения непоправимого.

«Готовься, уже скоро. Прямо сейчас. Готов?»

«Нет!»

Страх, черт возьми. Тот самый страх, с которым выскакивал из машины, выискивая в разрубленной фарами тьме силуэт человека: «Живой, пусть останется живой!»