Греховные радости - Пенни Винченци

— По-моему, это все странно. Меня твои слова не убеждают.

— Джемма, если ты начнешь распускать сплетни насчет этой дурацкой идеи, насчет Томми и меня, клянусь богом, я тебе шею сверну.

— Ах, оставь, ради бога. — Голос у Джеммы стал вдруг очень утомленный. — Ладно, Макс. Отвези меня, пожалуйста, домой, хорошо? Я устала. Такой ужасный вечер.

Макс посмотрел на нее.

Мозг его лихорадочно работал, просчитывая различные возможности, варианты, опасности и подстраховки. Он мог сделать только одно. Возможно, ее это не убедит. Но наверняка заставит заткнуться.

— Джемма, — проговорил он, — ты не согласишься выйти за меня замуж?

Георгина, 1987

Она просто не представляла себе, как ему об этом сказать. Всякий раз, когда она раздумывала на эту тему, перед ней возникало его тонкое, страдальческое лицо, она отчетливо представляла себе, как лицо это заливается краской смущения, и отказывалась от своего намерения. На протяжении первых нескольких дней после рождения ребенка она была одержима этими мыслями почти так же, как самим ребенком. Все эти дни она лежала на высокой кровати и держала ребенка на руках, или кормила его, или просто благоговейно глядела на то, как он спит — все еще в той же самой позе, в какой он рос в ее чреве; она рассматривала своего сына, великолепного сына, с его маленькими ручками, сжатыми в кулачки, с маленькими скрюченными ножками, с копенкой темных волос, с еще не сфокусированными, но такими сосредоточенными голубыми глазками; рассматривала и изучала и само это крошечное существо, и все то, что составляло пока его жизнь, — как он спит, плачет, ест. И чувствовала такую любовь, такую нежность, такое яростное желание и готовность защитить его, каких она даже не могла бы и вообразить себе еще совсем недавно. А в перерывах между приступами всех этих чувств Георгина думала о Мартине, который был столь важен для нее как часть начавшейся жизни ее ребенка, и понимала: он должен узнать, что ей все известно, должен увидеть ее ребенка, должен иметь возможность подержать его на руках, любить его, войти в его жизнь и стать ее частью, как он стал сейчас, задним числом и каким-то очень странным образом, частью ее жизни. Но она просто представить себе не могла, как сказать ему обо всем этом.

Эти размышления какое-то время не давали ей спокойно уснуть, как и плач других детей, и жадные требования ее собственного. Георгина не была даже до конца уверена в том, известно ли Мартину, что она хоть что-то знает. Она никогда не намекала на то, что в ее отношениях с Александром может быть нечто необычное; скорее, даже наоборот. Ее преданность Александру в период его болезни, казалось бы, свидетельствовала об исключительно сильных дочерних чувствах. Так что же ей делать, как поступить? Может быть, просто сказать: «Мартин, я знаю, что я ваша дочь, и мне хотелось бы поговорить об этом»?

Или: «Мартин, вот ваш внук». Или: «Мартин, можно я буду называть тебя папой?»

Нет. Как-то не так.

Все-таки это была невероятно трудная проблема. И очень деликатная.

А потом ей вдруг пришла в голову мысль назвать ребенка Джорджем. Имя было в любом случае хорошее. Оно шло малышу: он был очень похож на Джорджа. Мартин обязательно скажет что-нибудь по этому поводу. А тогда и она сможет сказать… ну, она не очень хорошо представляла себе, что скажет в этом случае, но чувствовала, что после этого разговор сам повернет в нужном направлении.

Чувство облегчения, которое она испытала при этой мысли, было столь велико, что она наконец-то заснула глубоким и сладким сном; дежурной ночной сестре пришлось долго трясти ее, чтобы разбудить, и она даже раздраженно заметила, что если Георгина хочет кормить ребенка по ночам, так надо вставать и кормить, а если нет, то они ему будут давать бутылочку.

Первой, кому она сказала, была Шарлотта. Но не о Мартине, а о том, что решила назвать ребенка Джорджем. Ей хотелось посмотреть, как Шарлотта прореагирует на эту новость. Реакция оказалась, как всегда, сильно окрашена командирскими нотками.

— Георгина, нельзя давать ребенку свое собственное имя. Нельзя этого делать.

— Можно. Очень хорошее имя.

— Но ведь начнется сплошная путаница. Ты его наверняка станешь звать Джорджи и…

— Нет, не стану, — очень твердо и решительно возразила Георгина. — Так его звать я не буду. Его имя — Джордж.

— По-моему, это очень глупо, — ответила Шарлотта.

Георгине было ужасно неловко, но все же она собралась с духом:

— Есть и другая причина.

— Какая другая причина?

— Шарлотта, я… я знаю, кто он.

— Кто «кто он»? Джорджи, перестань говорить загадками.

— Кто такой Джорджи. Кто… Шарлотта, не делай вид, будто ты ничего не понимаешь. — Она села на кровати, села очень прямо, раздраженно откинула волосы и внимательно посмотрела на сестру.

— Прости меня, Георгина, я не… — И тут Шарлотта вдруг тоже уставилась на сестру с каким-то благоговейным страхом в глазах, как будто боясь произнести хоть слово, любое слово, какое угодно. Наконец она проговорила: — Ты хочешь сказать, ты знаешь, кто… кто твой отец?

Шарлотта произнесла эту фразу шепотом, косясь через плечо на соседнюю кровать; но там лежала какая-то индианка, которую постоянно окружала невероятная толпа родственников, и казалось очень маловероятным, чтобы кто-нибудь из этой толпы слушал их разговор.

— Да. Да, знаю. — Георгина улыбнулась, испытывая при этом точно такое же ощущение, какое уже пережила однажды, когда, придя как-то из школы, бегом помчалась наверх сообщить маме, что получила награду за отличный рисунок. — Я знаю. И это… Шарлотта, ты не поверишь, но… нет, обещай мне, что не будешь спорить, потому что я точно знаю…

— Джорджи, да говори же ты, бога ради! А то я тебя ударю.

— Это Мартин.

— Мартин?! Мартин Данбар?! Чепуха, Георгина. Не может этого быть. Это просто невозможно. Мартин, он же такой…

— Какой «такой»?

— Ну, он такой… застенчивый.

— И я тоже. И он тоже высокий, ужасно худой и сутулится.

— Масса людей сутулятся.

— Знаю, знаю. Но есть и еще кое-что. Вот послушай.

И она рассказала Шарлотте. О проявленной Мартином чуткости и заботе, о невероятнейшем мужестве, которое он обнаружил, приехав навестить ее в больнице, о предложенной им помощи, о том, что он вообще относился к ней чем дальше, тем все более по-отцовски.

— Да, но, дорогая…

И тогда она рассказала о гораздо более важных вещах: об имени, об убежденности Энджи, что Мартин любил их мать.

— Не смотри на меня так, Шарлотта. Я знаю, понимаешь? Я просто это знаю. Передай ему, пожалуйста, что ребенок родился. Скажи, что это мальчик, но не говори, как я его назвала.