Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

«Если, — сказал старик Сципиону, — ты захочешь смотреть ввысь и обозревать эти обители и вечное жилище, то не прислушивайся к толкам черни и не связывай осуществления своих надежд с наградами, получаемыми от людей. Все их толки никогда не бывают долговечными, к кому бы они ни относились; они оказываются похороненными со смертью людей, а от забвения потомками гаснут».

Сочинять все это было главным утешением Цицерона в те годы, которые он провел в одиночестве, удалившись от дел. Но, как казалось, его советы могут быть применены лишь в далеком будущем.

Три месяца спустя после того, как Цицерон засел за свой труд «О государстве», летом семисотого года Рима[97], Юлия, жена Помпея, родила мальчика. Цицерон получил известие об этом вскоре после пробуждения и сразу же поспешил с подарком к счастливой чете: сын Помпея и внук Цезаря вскоре должен был стать могучей силой, и хозяину хотелось прибыть с поздравлениями в числе первых.

День только начался, но было уже жарко. В долине под домом Помпея возвышался недавно возведенный им театр с храмами, садами и портиками; свежий белый мрамор ослепительно сиял на солнце. Цицерон присутствовал на его открытии несколько месяцев тому назад — по этому случаю устроили битву с участием пятисот львов, четырехсот пантер, восемнадцати слонов и носорогов, которых в Риме еще не видели. Цицерон счел все это отвратительным, особенно истребление слонов: «Что за удовольствие для образованного человека смотреть либо как слабый человек будет растерзан могучим зверем, либо как прекрасный зверь пронзен охотничьим копьем?»[98] Но, само собой, он держал свои чувства при себе.

Едва мы вошли в громадный дом, как стало ясно: случилось нечто ужасное. Сенаторы и клиенты Помпея стояли, сбившись в кучки, обеспокоенные, молчаливые. Кто-то прошептал Цицерону, что Помпей пока ни о чем не объявлял, но он не вышел к гостям, а раньше несколько человек видели, как служанки Юлии с плачем бегут через внутренний двор, и это заставляет предположить худшее. Внезапно в глубине дома поднялась суматоха, занавесь раздвинулась, и появился хозяин дома в окружении рабов. Он остановился, словно потрясенный тем, сколько людей его ждут, и стал искать чье-нибудь знакомое лицо. Его взгляд упал на Цицерона. Помпей Великий поднял руку и пошел к нему. Все наблюдали за ним. Помпей казался совершенно спокойным, и глаза его были ясными. Но, подойдя к старому союзнику, он не смог сохранить самообладание. Все его тело и лицо как будто обмякли, и он выкрикнул с ужасным, сдавленным всхлипом:

— Она мертва!

По громадной комнате пронесся оглушительный стон, явно полный искреннего потрясения и боли, но также и тревоги, ведь здесь собрались государственные деятели и произошло нечто большее, нежели смерть молодой женщины, каким бы печальным ни было это событие. Цицерон, тоже залитый слезами, обнял триумвира и попытался утешить его. Спустя несколько мгновений Помпей попросил его войти и взглянуть на тело.

Зная, как брезгливо Цицерон относится к смерти, я подумал, что он попробует отказаться. Но это было невозможно. Его приглашали не только как друга, он должен был стать официальным свидетелем, представляющим сенат в деле государственной важности. Он ушел, держа Помпея за руку, и чуть погодя вернулся; все собрались вокруг него.

— Вскоре после родов у госпожи Юлии опять началось кровотечение, — доложил Цицерон, — и остановить его не смогли. Конец был мирным, и она вела себя храбро, как и подобает при ее происхождении.

— А ребенок? — спросил кто-то из собравшихся.

— Он не переживет этого дня.

Последовали новые стоны. Все разошлись, чтобы разнести эту весть по городу. Цицерон повернулся ко мне:

— Бедная девочка выглядела белее простыни, в которую ее завернули. А мальчик был слепым и обмякшим. Искренне сочувствую Цезарю. Юлия была его единственным ребенком. Можно подумать, что пророчества Катона о гневе богов начинают сбываться.

Мы вернулись домой, и Цицерон написал Цезарю письмо с соболезнованиями. Как назло, тот находился в самом недоступном месте из всех возможных: он снова вторгся в Британию, на этот раз с войском в двадцать семь тысяч человек, среди которых был и Квинт. Лишь по возвращении в Галлию, несколько месяцев спустя, он обнаружил связки писем с сообщением о смерти дочери. По общим отзывам, Цезарь не выказал ни потрясения, ни каких-либо других чувств — только удалился в свои покои. Триумвир ни разу не заговорил об этом и после трехдневного официального траура вернулся к своим делам. Полагаю, тайна всех его успехов заключалась в том, что он был совершенно равнодушен к чьей бы то ни было смерти — друга или врага, своего единственного ребенка и даже в конечном счете к своей собственной: природная холодность, которую он скрывал под лоском своего знаменитого обаяния.

Помпей был полной противоположностью Цезаря — весь как на ладони. Он любил всех своих жен, относясь к ним с огромной (некоторые говорили — с чрезмерной) нежностью, а Юлию — больше всех. На похоронах, которые, несмотря на возражения Катона, сопровождались государственной церемонией на форуме, он едва смог — сквозь слезы — произнести хвалебную речь покойной, и вообще, судя по всему, дух его был сломлен. Пепел Юлии потом захоронили в мавзолее внутри одного из храмов на Марсовом поле.

Примерно через два месяца после этого Помпей попросил Цицерона прийти, чтобы повидаться с ним, и показал письмо Цезаря, только что полученное. Выразив скорбь по случаю утраты Юлии и поблагодарив Помпея за его соболезнования, Цезарь предложил ему заключить новый брачный союз, на этот раз двойной и потому особенно прочный: он отдаст Помпею в жены внучку своей сестры, Октавию, а тот ему — свою дочь Помпею.

— Как тебе это нравится? — вопросил Помпей Великий. — Я полагаю, варварский воздух Британии помутил его разум! Во-первых, моя дочь уже обручена с Фавстом Суллой — и что я должен ему сказать? «Очень жаль, Сулла, неожиданно появился кое-кто поважнее тебя»? Да и Октавия, конечно, уже замужем, причем за самим Гаем Марцеллом! Каково ему придется, если я украду у него жену? Будь все проклято! Если уж на то пошло, Цезарь сам женат — на этой потаскушке Кальпурнии! Перевернуть столько жизней вверх тормашками, когда место драгоценной малышки Юлии в моей постели еще не остыло! Знаешь, я даже не смог собраться с духом и убрать ее гребни.

Цицерон в кои-то веки вдруг начал защищать Цезаря:

— Уверен, он думает только о прочности государства.

Но Помпей не унимался:

— А я не буду о ней думать!