Красная каббала - Григорий Климов

Ради Бога, избранный народ! Иди в генералы, инженеры, ученые, доктора, адвокаты – куда хотите! Но не трогайте нашего языка, который вам чужд и который вы обсосали и вывихнули.

Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем, совсем русскую литературу. А то ведь привязались к русской литературе, как к мягкосердечному черезчур человеку старая истеричная припадочная б…дь, найденная на улице.

И держится она около него воплями, угрозами скандалов, клеветой, шантажом, анонимными письмами. И самое верное средство – это дать ей однажды ногой по заднице и выбросить за дверь в горизонтальном направлении».

А. Куприн

18 марта 1909 г.

КУПРИН – 130 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ

А. В. Воронцов

…Куприн, наученный журналистикой литературному прагматизму, действовал в конкретной издательской обстановке примерно так же, как поступает человек, на ощупь достающий из мешка картошку – выбирает картофелины покрупнее.

Если не считать Суворина, приличные деньги писателям платили тогда только издатели-евреи – стало быть, им и заказывать музыку. Требуется вариация на еврейскую тему? Извольте – «Суламифь». А вот, если угодно, – «Жидовка» или «Гамбринус».

Правда, готовность Куприна «ответить на вызов времени» распространялась, как и у ресторанных музыкантов, только на конкретный заказ. Закажут им петь «Семь сорок», – будут петь «Семь сорок», а закажут «Россию» Талькова – будут петь «Россию». Подобное сравнение в адрес Куприна, конечно, несколько грубовато, да и не получал он заказов «справа», а просто нет-нет да и резал правду-матку.

Именно ему принадлежит один из самых впечатляющих документов того времени: письмо к Ф.Д. Батюшкову от 18 марта 1909 г. «Евреи, – пишет Куприн, – создали теперешнюю ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию. Они же, начиная со „свистуна“ (словечко Л. Толстого) М. Нордау, и кончая засранным Оскаром Норвежским, полезли в постель, в нужник, в столовую и ванную к писателям. Мало ли чего они еще не наделали с русским словом. И наделали, и делают не со зла, не нарочно, а из-за тех же естественных глубоких свойств племенной души-презрения, небрежности, торопливости. Ради Бога, избранный народ! Идите в генералы, инженеры, ученые, доктора, адвокаты – куда хотите! Но не трогайте нашего языка, который вам чужд, и который даже от нас, вскормленных им, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения. А вы впопыхах его нам вывихнули и даже сами этого не заметили, стремясь в свой Сион… Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем, совсем русскую литературу…».

А язык-то – чувствуете? – свой, незаемный!

Конечно, выражения, к коим прибегает Александр Иванович, не назовешь изящными или там парламентскими… Но Куприн и не выступал никогда в амплуа «изящного писателя».

В сущности, письмо к Батюшкову о евреях есть первое (до 2-й части «Ямы») стилистически оригинальное произведение Куприна. Правда, и в этом, казалось бы, до предела откровенном послании проявилась отмеченная двойственность Куприна.

Мало кто знает, что поводом для написания его явилась просьба Ф.Д. Батюшкова к Куприну вступиться за Чирикова, писателя-еврея, преследуемого соплеменниками за «отступления от принципов» (эта тема глухо звучит в конце письма).

Своим эмоциональным ответом Куприн как бы дает понять Батюшкову: ему что Чириков, что его гонители – все едино. Вот и получается, что, с одной стороны, Куприн в невозможном для «прогрессивного писателя» тоне рассуждал о евреях, а с другой – он как бы подстраховывался тем, что в публичную полемику по поводу Чирикова не вступал, ограничась личным письмом, которое и по сию пору не публикуют в собраниях сочинений.

Даже если бы теневые владыки тогдашнего литературного мира и узнали о нем, то, вероятно, посчитали бы нецелесообразным вслед за Чириковым «долбануть» по Куприну, ибо он, в конечном счете, не нарушил «либеральную дисциплину».

Через несколько дней после написания письма Батюшкову из печати вышла первая часть повести Куприна «Яма».

Поначалу все шло, как и намечалось. Критик А. Измайлов напечатал две восторженных статьи в тогдашних флагманах либеральной печати – «Биржевке» и «Русском слове». Но все прочие рецензии, за малым исключением, были ругательными.

Одна из них, опубликованная в двух номерах (!) кадетской «Речи», принадлежала перу молодого Корнея Чуковского (наш пострел везде поспел!) и называлась на американский манер – «Жеваная резинка». Но раскупалась «Яма» хорошо. Читатели с нетерпением ждали 2-й части, и писатель интенсивно работал над ней.

Но здесь случилось нечто неожиданное и не имеющее аналогов в истории литературы.

Осенью 1909 г. сразу в нескольких изданиях под разными названиями («Красный фонарь», «Навозный жук», «Из мрака к свету») стал печататься роман о проституции Эльзы Иерузалем, еврейской писательницы из Австрии.

Это окончательно выбило Куприна из колеи.

2-я часть «Ямы» не увидела свет ни в 1910-м, ни в 1911-м, ни в 1912-м году. А в 1913-м, когда она в целом была готова для печати, писателя ждал новый сюрприз: некто Ипполит Рапгоф-Амори выпустил под псевдонимом «Граф Амори» окончание «Ямы» в двух изданиях!

Самым поразительным в этом акте литературного бандитизма было то, что Рапгоф использовал сюжетные ходы, героев и эпизоды, действительно имеющиеся у Куприна в еще неопубликованной 2-й части!

Последнее обстоятельство, а также удивительные совпадения по времени выхода книг-конкурентов и циклов работы над «Ямой», убедительно говорили, что за творчеством Куприна кто-то внимательно следил (может быть, в нужник или в ванную к нему не залезали, но в ящик письменного стола – точно) и кому-то выход 2-й части «Ямы» явно был не по душе.

Но кому?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно, на мой взгляд, вспомнить первое совпадение, нами уже отмеченное: что 1-я часть «Ямы» появилась примерно в то же время, что и письмо Батюшкову о евреях. Правда, в 1-й части настроения, столь откровенно выраженные в письме, звучат довольно глухо. Кроме того, что хозяева описанного «двухрублевого заведения» – это евреи, и что один из его посетителей, правоверный иудей, влюблен в проститутку-соплеменницу, Соню Руль, и укоряет ее за осквернение субботы и за употребление трефной пищи (но не только не забирает Соню из борделя, а еще и «уединяться» с ней), о евреях в 1-й части нет ничего.

А вот вторая, вышедшая только в середине 1914 года, открывается портретом поистине впечатляющим. Это пассажир поезда Семен Яковлевич Горизонт, он же Шперлинг, он же Розенбаум, он же Натанаэльзон, он же Бакаляр.

Семен Яковлевич едет в купе 2-го класса вместе со своей невестой Сарой без билета, обманув кондуктора, продает в тамбуре соседу-подпоручику порнографические открытки по 25 копеек за штуку, а по приезде в К. Сам позирует для этих карточек, получая 3 рубля за снимок.