Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Но в последний год работы с моими актёрами над последним моим спектаклем в театре «Ложа» всё происходило иначе. Мы начали репетировать и делать декорации легко, деловито и сразу. На репетиции никто не опаздывал, не являлся на них с перегарным выхлопом или замороченный домашними дрязгами. Театр в самом деле стал взрослым.

Я удивлялся тому, что отношения в коллективе стали очень ровными. Не происходило споров, ругани, дурацких обид, свойственных в большей степени семейным отношениям, нежели рабочим.

Мы когда-то стали почти родными людьми. Мы годами, целыми днями, а то и сутками напролёт видели только физиономии друг друга. И постепенно сами собой эти отношения закончились, переродились, превратились просто в крепкие, привычные, рабочие и партнёрские. Мы стали чужими друг другу людьми. Стали коллегами, которые готовы и хотят работать вместе пять дней в неделю в определённые часы. Меня это полностью устраивало.

Спектакль мы без напряжения жизненных сил и ресурсов, без нервов и ночных бдений, спокойно, с интересом репетируя, сделали за два месяца, встречаясь для работы над ним три раза в неделю. Бар работал своим чередом. Всё было отлажено. Все знали свои обязанности. Никого ни в чём не надо было убеждать и за что-то агитировать.

Назывался мой последний спектакль в театре «Ложа» – «Было тихо».

Свой самый последний, как и самый первый, спектакль «Мы плывём» я задумал бессловесным. Почти пантомимой. Почти балетом. Его, от начала и до конца, со всеми мельчайшими деталями, я продумал единолично, как автор и постановщик. Индивидуальной инициативы, исходящей от актёров, и коллективного сотворчества работа над «Было тихо» не предполагала.

Я приходил на репетиции с нарисованной в голове, а иногда и на бумаге сценой, рассказывал актёрам о том, что будем делать, и мы медленно и тщательно воплощали задуманное. Всем процесс нравился. Замысел спектакля ребята приняли. Премьера состоялась в намеченный срок.

Декорация спектакля представляла из себя комнату с диваном, письменным столом, стульями, книгами – уютная комната, в которой царил обычный житейский холостяцкий беспорядок. Зритель как бы заглядывал в окно этого жилища.

Спектакль начинался тем, что на диване просыпался молодой человек, хозяин комнаты. Этот персонаж в программке значился как «человек, который есть». Все остальные персонажи назывались «люди, которых нет».

Герой спектакля просыпался утром выходного дня, вставал, приходил в себя после сна, пил воду, а потом звонил приятелю по телефону с целью предложить ему встретиться и чем-то заняться, неизвестно чем. У приятеля, по всей видимости, были какие-то свои планы. Тогда герой набирал номер другого приятеля с той же целью. Какое-то время человек на сцене в декорации маленькой комнаты болтал по телефону. Просто болтал. Ни о чём серьёзном, ни о чём конкретном. Потом он уходил из комнаты, умывался, умывшись, возвращался, пил кофе за письменным столом, при этом перебирал бумажки на столе, что-то комкал и выбрасывал в корзину. Следом он брался за наведение порядка в комнате, но то, раскладывая книги, начинал одну из них листать и читать, то его отвлекал телефонный звонок… Он смотрел телевизор, переключал каналы, дремал, ел бутерброд… Свет в комнате постепенно становился вечерним. Персонаж собирался куда-то выйти из дома, долго не мог решить, как ему одеться, а когда совсем уже определялся, у выбранной рубашки отрывалась пуговица. Он искал иголку и нитку, пришивал пуговицу… В конце концов герой готов был выйти, но на пороге его останавливал звонивший телефон, он возвращался к нему, говорил, и становилось понятно, что там, куда он собирался, его уже не ждали. Тогда он разувался, раздевался, маялся… Спектакль заканчивался тем, что «человек, который есть» засыпал. Он целый день что-то пытался сделать, но не делал, собирался выйти из дома, но не вышел.

И весь спектакль в комнате появлялись невидимые герою персонажи. Они проходили сквозь стены, спускались с потолка, влетали в окно… Когда герой пил кофе, за его спиной из мрака бесшумно появлялись три средневековых воина, явно убитые в сражении. Доспехи их были изрублены, один был пронзён несколькими стрелами. Они сочувственно смотрели на хозяина комнаты и исчезали. Вслед за ними приходил, замёрзший во льдах полярный исследователь, потом пилот с оборванным, сгоревшим парашютом, мокрый, погибший в морской пучине матрос… Все они слушали телефонные разговоры героя, едва заметно удивлялись их бессмысленности, с грустью наблюдали жизнь человека, который не знает, чем заняться и куда пойти… Человека, который никому не нужен. Когда тот искал иголку и нитку, а потом пришивал пуговицу, рядом с ним сидел и чистил брандспойт вышедший из стены сгоревший пожарный, с почерневшим лицом в обугленной, слегка дымящейся одежде. Когда герой укладывался спать, по потолку и по стенам его комнаты совершали невидимое ему восхождение разбившиеся альпинисты в треснутых касках и изорванном снаряжении.

В комнате, в которой жил человек, не было жизни, не было радости, страсти и ничего не происходило. Но через неё весь спектакль скользили тени людей, проживших настоящую, яркую жизнь. Тени погибших воинов и смельчаков скользили сквозь пространство, в котором было тихо и безжизненно.

В конце спектакля «человек, который есть» засыпал в комнате, в которой он не навёл порядка, не дочитал книгу, не сделал за весь день ничего… Засыпал при включённом телевизоре, показывающем какое-то шоу или новости, а тени погибших собирались возле экрана и безмолвно смотрели в него.

Спектакль получился таким красивым, что я сам готов был смотреть его с любого места, и не мог насмотреться. Мне он казался просто чудом! Ребята во время репетиций, когда мы работали над сценой, в которой они не были заняты, прибегали в зал смотреть то, что получается. Я был уверен, что сделал лучшее своё произведение.

К премьере «Было тихо» мы заказали настоящие типографские афиши. Сто штук. До этого все афиши писал и рисовал я сам. Каждую вручную. Все были неповторимые. Но в этот раз захотелось серьёзной рекламы.

Афишу нам сделали дурацкую и дорогую. Но мне приятно было нюхать запах типографской краски и видеть взрослое печатное изделие.

Премьеру мы представили публике в первых числах ноября. В спектакле я не сомневался. Премьеры ждал как праздника. Купил себе по такому случаю дорогую белую рубашку, чтобы выйти на поклоны вместе с занятыми в спектакле актёрами по окончании. Я был уверен в долгой и бурной овации.

В «Было тихо» сам я ни одной, даже самой маленькой, роли не исполнял. В своём театре на сцену я не рвался. Разве иногда и в крошечных эпизодах. Всегда бессловесных. Моя неисправимая картавость убеждала в том, что на сцене мне делать нечего. Свой дефект речи я считал профнепригодностью.

На премьеру пришли только знакомые зрители. Не явилось ни одного нового лица. Несколько местных журналистов, пишущих о культуре, пара чиновников, родители и друзья актёров составили добрую треть нашей премьерной публики.

Спектакль, отлаженный и настроенный, как верный будильник, шёл ровнёхонько один час двадцать минут. Зрители остались довольны.