Отправляемся в полдень - Яся Белая

Зубы выбивают дробь. Обнимаю колени, прижимаю к себе. Жалко, что всё-таки не одела ничего поверх сорочки.

Кладу голову на скрещенные пальцы и смотрю на крысу. Тощая. Фыркает, деловито обнюхивает всё и перебирает лапками.

Всегда ненавидела и боялась крыс, а сейчас жалею, что нет хлебной корочки. Подманила бы – какая-никакая, а жизнь рядом.

Вспоминаю песенку, её любит папин друг, Алексей Фёдорович, и здорово поёт под гитару. Пытаюсь тоже, но не узнаю свой голос – хриплый, гнусавый. Правда, крысе и так сойдёт. Тяну тихонько, не попадая в мелодию:

Жила-была крыса подвальная,

Была эта крыса нахальная!

Сметану из крынок высасывала,

Селедку из бочек вытаскивала,

И в масле каталась, и царствовала

В уютном подвальном раю.5

Она внимательно меня разглядывает. Улыбаюсь ей, вытасикаю соломинку, дразню зачем-то, как кошку, – туда-сюда.

Крыса наблюдает.

Сворачиваюсь клубочком на тонком слое соломы, ёжусь, потому что холод пробирает до кости.

– Если я засну, ты меня съешь? – спрашиваю серую гостью. Но ей больше со мной неинтересно, юркает в дырку в стене.

И была такова.

Предательница.

Даже крыса бросила меня …

Холодно, как же холодно.

Шепчу невидимому, тому настоящему, что спасёт всегда и вытащит из любой передряги:

– Согрей!

И, правда, чувствую его рядом. Большой. Надежный. Прижимает к себе. Рядом с ним спокойно.

Он не предаст.

– Спи, котёнок, – ласково говорит он, и голос кутает тёплым бархатом. Улыбаюсь, вожусь ещё немного, устраиваясь поудобнее и засыпаю.

Он будет сторожить мой сон и в обиду не даст.

Сниться мама. Она грустна и вымокла вся под дождём. Ничего не говорит, лишь качает головой.

Мамочка! Как же скучаю!

Тянусь к ней. А она всё дальше – уходит, растворяется в зеленоватом мареве. А потом ко мне склоняется богомол. Изучает и… откусывает голову.

Леденею.

Мне теперь нечем кричать…

– Встать! – окрик резкий, как удар плети.

Открываю глаза. Могу открыть, хорошо. Щупаю голову – цела.

– Встать, я сказал!

Суженный явился. Поди, ждёт поклонов и расшаркиваний. Только мне плевать. Он мой лимит вежливости исчерпал. В «Обители лилий» салигиярами пугали. Лилейные драконы. Они абсолютно чисты. Ни один грех не касается их. Говорят, преступившие закон заживо сгорают от одного их прикосновения.

Я пока жива, хотя он касался. Слухи, как обычно, преувеличены и лгут.

Продолжаю лежать, а он – в полосе света из-за решётчатого окна. Словно кто расчертил ему лицо в клетку. Так смешно! Это гадкое идеальное лицо.

Подходит ко мне. Вижу грубые ботинки. Судя по стуку, что они издают, подбиты железом.

Поступь справедливости.

А по мне – так пафос. Как и всё в нём.

Пребольно хватает за руку и волочёт на середину камеры.

– Не усугубляй!

Строгий, брови хмурит, но смотрит почему-то тоскливо.

Пытаюсь рассмеяться ему в лицо, выходит жалко.

– Я должен видеть твои глаза. Поняла? Смотри на меня, не моргай.

И стягивает перчатку, ту, под которой когтистая пылающая ладонь.

Шарахаюсь, но далеко убежать не успеваю. Хватает за полу ночной рубашки, тянет по полу. Сдираю колени и ноги, пытаясь уцепиться за плиты пола.

Думала, что хочу умереть, но инстинкты со мной не согласны.

Подтащив, грубо и зло встряхивает той рукой, которая не горит.

– Когда научишься слушать!

Чуть ли не рычит. Глаза полыхают. В резких чертах проступает звериное. И я понимаю: не человек.

…он касается лба своей рукой.

– На грех твой, грех четвёртый – Acedia, налагаю печать…

…дальше не слышу – глохну от собственного крика. Мне заживо жарят мозги. Кажется, даже слышу, как они лопаются и скворчат. Череп вот-вот взорвётся.

И тут, как на качелях, боль спускается вниз, кипятит кровь, мчит по организму…

Падаю, дёргаюсь… Захлёбываюсь кровавой пеной и рвотой…

Всё обрывается вмиг.

Тьмой.

Но перед тем, как упасть, снова вижу его глаза – не дракона теперь. В них снова отчаяние и тихая мольба: прости…

Но я… никогда…

…не про…

Смерть всё-таки приходит за мной.

Белая-белая. С доброй улыбкой.

И пахнет клубникой.

***

Так легко!

Кажется, ещё чуть-чуть – оторвусь от земли и полечу.

Радостно, весело, энергия так и бурлит. Дайте мне мир, и я спасу его. Только никому, похоже, уже не нужно.

Потому что комната, в которой я сижу, белая. И кровать подо мной – белая. И одежда на мне тоже белая и чистая. И старик, сидящий напротив, – с длинной белой окладистой бородой.

Только клубника в корзинке на столе, покрытом белой скатертью, – алая и пахнет.

Старик подвигает лакомство мне и, тепло улыбнувшись, говорит:

– Ешь, юница, не стесняйся. Сам растил. Тебе взбодрится надо.

Кладу в рот ароматную ягоду, прикрываю глаза, наслаждаясь ароматом.

Я умерла? Или снова у Великого Охранителя, только он постарел и научился делать клубнику из зайцев?

Старик по-доброму усмехается. Глаза у него голубые с лукавинкой, и я чую, мысли мои прочёл, не постеснявшись:

– Не бойся, жива ты. А я – всего лишь скромный духовник рода Дьиюлли, отец Элефантий.

– Но разве этот… граф Уэнберри, инспектор-дракон, не убил меня своей огненной лапой?

Кидаю в рот ещё несколько ягод и встаю. Мои одежды, наверное, шёлковые, струятся и шуршат. Подхожу к окну, приподымаюсь на цыпочки, а там – унылый круглый двор и кирпичная стена. Ничего интересного.

Старик становится рядом:

– Мы – в Экориале. Здесь – вершится правосудие.

– Это тюрьма?

– Не совсем, – теперь он сам держит корзинку, и я вновь лакомлюсь. – А Бэзил не убил тебя, а спас.

– Ничего себе – спас! Чуть не умерла! И кровь на губах была, помню!

– Это – иллюзия. Он лишь запечатал грех в тебе. Грех не хотел уходить, тянул тебя за собой. Оттого и было больно. Примени Бэзил настоящую Печать греха – мы с тобой не разговаривали.