Отправляемся в полдень - Яся Белая

– Он хочет говорить. Мы будем говорить. Поднимете его.

Но встаю сам. И только теперь оглядываюсь.

Видимо, когда-то здесь был театр. С кресел ещё не дооблез бархат. Люстра отрастила паутинную бороду. С потолка клочьями слазит позолота.

На сцене у самой рампы – трон. Бутафорский. С нарисованной короной на спинке. Перед троном на четырёх мослах – пузатый плюгавый мужичонка с выпученными глазами жуёт сено. Давится, плачет, но жуёт.

Тодор картинно усаживается и закидывает на спину несчастному ноги, словно мужик – табуретка.

Ботинки у Тодора на толстенной подошве, подбиты железом, с шипами и шпорами. Живая подставка взывает от такого обращения, но сразу же получает пинок и летит со сцены. С хрустом и хлюпом приземляется рядом со мной. Стеклянные глаза тупы и полны ужаса. Тянет блевать.

Алый плащ Тодора, стекающий на пол, в свете факелов, понатыканых в стены, зловещ. Будто трон стоит в крови.

Один из кашалотов склоняется над мужиком-подставкой, выворачивает руку, будто куриное крылышко. Мужик пучит глаза и беззвучно открывает рот: понимаю – лишён языка! Меня обдаёт теплым сладковатым запахом разодранной плоти. Брызги крови в отблесках огня – россыпь рубинов. Дождем капают на лицо, ладони. Отбрыкиваюсь, пытаюсь стряхнуть, потому что кажется, будто там, где капля коснулась кожи – сейчас прожжёт дыру.

А кашалот чавкает и хрумкает рядом. В желудке всё подпрыгивает, лезет наверх. На моём позвоночнике играет ужас-флейтист. Его игра обращает кровь в лёд.

К первому кашалоту присоединяются и другие.

И я блюю под гомерический хохот Тодора.

На хрен мне этот билет! Валить! Пока не отожрали чего!

И тихонько, мелкими шажками, – к двери.

***

…всё-таки побеждаю. Вот и уроки Гиля в дело пошли. Он всегда говорит: есть кран – крути. Тут кран был, я его, кароч, как крутну, а оттуда вода как ринется – голубоватая, тёплая. В эту белую штуку прям. И тут дошло – раз фиговина на корыто смахивает, значит, в неё надо лезть и воду на себя лить. Не из черпака, а вон из той гибкой штуки похожей на чешуйчатого ползуна.

Кароч, стала плескаться. Кайййййййф! Улёт! Нужно будет Гилю сказать, пусть так же сделает. Только бы допетрил с моих слов.

Сбоку подвеска какая-то, блескучая. Там пузырьки всякие. В них разное и пахнет приятно. Беру розовое. Теперь любимый цвет, ага.

Выжимаю на руку. Ммм, как пахнет. Не устояла, лизнула.

Ну и гадость. Долго отплёвываюсь и бульбы из-за рта – вот такенные идут! Но раз бульбы – на себя надо. Баба Кора рассказывала, что бульбы для плескания за Рубежом есть.

Наплескалась вволю. На полу лужище. Как впитается? Не в холщине же, где в землю идёт. Обматываю на себя пушистую мягкую тряпку, что висит на металлической зюзе и кричу:

– Фил, как воду впитать?

Он прибегает тут же. По мне глазами шмыг, аж замахал на меня: иди, мол.

– А вода? – тычу, а тряпка с плеч ползёт.

– Уберу, уходи!

Глаза бегают, не смотрит, красный и сопит.

Ухожу в комнату, где были мягкие нары.

Нужно найти какую хламиду. Сразу поняла, где: тут коробка такая, до потолка, с дверками. Фил оттуда полотенце вытащил.

Открываю: а там хламид! Эта Машка – богачка, наверное. У меня в Залесье – две всего: что ношу и на смену. А тут.

Особенно привлекает одна – чёрная, в пол, переливается. Красота. Никогда подобных не видела. В ней и буду.

Натягиваю, сначала немного путалась, потом поняла. И всё налезло. Чудесно. Тут ещё кроме дверц – гляделка. Я в ней полностью. Ух, хороша. Прям по всем изгибам и выпуклостям.

Зову Фила снова.

Он входит с тряпкой, какой-то запаренный и злой.

– Эй, ты зачем Машино вечернее платье натянула? – хмурится.

– А чё, – кручусь, подбоченившись, – разве мне плохо?

– Хорошо, но такое надевают по особым случаям.

– А разве у нас не особый сёдня?

– Эх… Хорошо… Пусть по-твоему. Только аккуратно смотри! Я сейчас тряпку кину, а ты на кухню подходи – по коридору и направо.

– А к тебе в комнату можно? Зачем какая-то кухня?

– Ну иди ко мне, хорошо. Всё равно поговорить надо.

Радостно киваю и иду. Переступаю порог и замираю. У Фила не одна книга! Множество! Везде лежат. Невероятно!

Подхожу навесу на стене, там они в ряд. Трогаю одну. Она светлая – белая с уходом в голубизну. А посередине – огненный цветок. Красивый. Затягивающий. А ещё на глаз похоже – жёлтый, неправильный. Видела когда-то глаза такие, а у кого – не вспомню. И зовут книгу длинно и красиво так: «Веб-аналитика 2.0. на практике». Наверное, эта совсем божественная.

Держу осторожно. Сажусь так, чтоб аккуратно на коленях уложить. Глажу обложку.

Фил заходит и садится напротив. В сидуху-крутилку. Чёрную, со спинкой. И тогда только замечаю, что рядом горит окно, а в нём буквы. И рисунки. И знаки всякие.

– Что это? – киваю на свечение.

– Компьютер. Такая машина. Очень умная.

– А, здорово! – прижимаю книгу к себе. – Откуда у тебя столько книг.

Он лыбится:

– Это мало ещё. Вот у моего учителя – вот там книжное раздолье.

– Но откуда? Книга же одна – Божественная.

– Ты имеешь в виду Библию?

И смотрит странно так, будто я чушь сморозила.

– Неа, ту, которая у Данте.

– А, «Божественная комедия» Данте Алигье?ри?

– Да, но почему ты говоришь «комедия»? Вроде комедия, это когда смешно, а там же не смешно ничуть. Волнительно только и высоко. Потому что книга Божественная! Вот. – Глаза прикрываю и говорю: «Любовь, забыть которую нет сил //Тому из нас, кто истинно любил» Прям про тебя и Машу. Там про всех. Много и не всё понятно.

Фил прифигел весь, зеньками лупает.

– Невероятно! – говорит. – Мир, где главная книга, – творение Данте! Такой мир должен быть полон красоты и стихов.

Мотаю головой.

– Красота умерла. Где-то полтора столетия назад. Даже падшие знают. А стихов нет, потому что они наслаждение, а оно – непристойно.

– Да-да, – кивает он, покачиваясь в крутилке, – прочёл уже. Твой мир удивил.

– Ты прочёл мой мир? – кажется, глаза сейчас выпрыгнут из орбит. Потряхивает от шока.

– Угу. Нашёл и твоё Залесье. И тебя. Это книга. Что-то там про розу. Вот.

Вытаскивает из странной штуковины листы и даёт мне.

Кладу на стол книгу с глазом-цветком и впиваюсь в них.

Охренеть! Это же как мы с Тотошкой к «дому до неба» ходили. И его слова. И мои.