Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона - Никита Василенко

не помешало ему сразу отметить, что основа лодии была намертво, словно осадная башня, наращена крепкими просмоленными досками, сбитыми деревянными же гвоздями. Благодаря этому она увеличилась и расширилась настолько, что хватало места без труда разминуться двум гребцам… Перегнувшись через борт, любопытный офицер увидел толстые связки из созревшего камыша, буквально опоясывавшие лодию, и привязанную бочку, как потом выяснилось для хранения сухарей.

Кажется, капитан упоминал, что на грозном Борисфене иногда поднимаются ужасные ветры, гонящие перед собой коварные волны. «Наверное, камыш дает судну дополнительную устойчивость», – решил Константин Германик. Обрадованный своей смекалке, он перевел взгляд на два громадных весла: на каждом конце лодии.

Зачем сразу два?

Однако и тут трибун Галльского легиона быстро нашел объяснение. В случае возможного столкновения с шайкой речных пиратов или обстрела с суши длинной лодке было бы тяжело развернуться. Шансы на выживание возрастали при возможности стремительного отступления, без длительных маневров. Тем более что на лодии сидели пятнадцать гребцов вдоль каждого борта. Вдобавок к этому – мачта с уже поставленным парусом.

Сухопутный трибун, инстинктивно опасавшийся черной водной глубины, повеселел.

Путь же назад, от Самбатаса, с набранными и проплаченными наемниками-северянами, представлялся ему куда как более безопасным.

Впрочем, Константин Германик решил подстраховаться, вполне резонно предположив, что у купца могли быть еще какие-то тайные намерения.

– А что ты еще задумал посмотреть в Самбатасе? – грозно навис он над Аммонием, прихватив весьма кстати и пса-убийцу.

Бедный египтянин побелел от привычного страха и растерялся так сильно, что даже упустил из виду слово «посмотреть». Не «купить», что было ему привычнее и понятнее, но «посмотреть», что, скорее, естественно для римского офицера-разведчика. От испуга Аммоний и прокололся.

Заикаясь и заискивая то ли перед грозным Германиком, то ли перед свирепым псом, египтянин поведал, что главной его торговой сделкой в Самбатасе предполагалась даже не вербовка наемников. Нет! («Хоть и необходимость последней, да простит его всемогущий Бог христиан, была, без сомнений, очень важна».) Но даже эта торговая операция отходила на второй план и меркла по прибылям в сравнении с главным: покупкой горностая.

– Чего? – спросил ошарашенный ромейский посланник.

Аммоний, лебезя и унижаясь, принялся тем не менее толково и настойчиво убеждать, что шкурки горностая – истинный клад, ценность которого сопоставима разве что со стоимостью «двух десятков девственниц из знатных семей (да где ж их взять без войны?!)». Сами же миниатюрно совершенные, белые-пребелые, добытые в снегах северных стран шкурки горностая шли на подбивку пурпурных мантий самого императора.

Оставшееся «мягкое золото» делили между собой первые лица двора. Впрочем, это уже были шкурки не горностая, но тоже невиданного в теплых краях маленького зверька – соболя. По хорошей цене шли в столице также волчьи и медвежьи шкуры.

Там же, в Самбатасе, капитан торгового каравана собирался прикупить моржовый клык, употреблявшийся на отделку императорской мебели и ценившийся значительно выше известной всем слоновой кости.

– Сам Префект Священной опочивальни (подобно Вселенскому патриарху!) благословил меня, недостойного бедного родственника, на эту сделку. – Последний довод, по мнению капитана-египтянина, звучал наиболее убедительно.

Не искушенный в морских, а тем более речных экспедициях, Константин Германик не задал, да и не мог задать главного вопроса, касавшегося безопасности корабля и экипажа. А именно: что будет, если корабль налетит на мель или случится какая-то поломка? Почему Аммоний, пренебрегая всеми правилами, отослал остальные экипажи домой?

Ходить торговыми караванами считалось наиболее удачным решением еще со времен финикийцев. Если одно или несколько суден торговой флотилии терпели бедствие, остальные тут же приходили товарищам на помощь. Спасали экипажи, равномерно размещали на своих кораблях драгоценный груз. Вместе было сподручнее отбиваться от пиратов, а когда речь шла о закупках зерна или вина, то и сбивать оптовые цены на крупных партиях. Три судна в торговой экспедиции вполне могли быть приемлемым решением, если речь шла о транспортировке зерна по мирному Нилу. Но одна лодия в варварской стране, на широкой реке, изобиловавшей непредсказуемыми опасностями… Это было не просто рискованно, но смертельно опасно.

Египтянин Аммоний вместе с отцом начал ходить на торговой корбите еще раньше, чем встал на ноги. Святой заповеди торговцев-мореходов: всегда держаться вместе, он, безусловно, не мог не знать. Но жадность победила здравый смысл. И привела впоследствии к тем трагическим событиям, о которых, наверное, упорно пыталась поведать трибуну Галльского легиона высеченная из черного мрамора статуя подземного бога Абрасакса, обнаруженная им на вилле ольвиополита после ночи с готской принцессой Ульрикой, исполненной неги и нежности.

Если бы статуя, конечно, могла говорить.

Или вдруг захотела.

Глава ХIV

Дьявол и колыбельная

Едва лодия оставила за бортом крепостные стены Ольвии, перед взглядом изумленного Константина Германика открылся другой город. Некрополь. Город мертвых. Явно не уступавший по размерам городу живых.

Обладавший острым зрением опытного солдата, трибун без труда разглядел даже памятники на могилах усопших от старости или павших в боях.

Грубо вырезанная из серого римского мрамора фигура солдатского бога Митры, очевидно, посвящена кому-то из офицеров Италийского легиона. Рядом – изящное изображение Исиды, египетской богини плодородия. Ну уж наверняка посмертный памятник какой-то местной матроне, нарожавшей кучу детей. Много статуй Ахилла, от старости ушедших в землю, только шлем да меч высовывались в поднятой руке. Константину Германику, любителю «Илиады», нетрудно было признать легендарного героя по классическому гребню на архаичном аттическом шлеме.

Но вот и некрополь закончился. Потянулись унылые проплешины среди зеленой травы. Следы соляных шахт. Скорее всего заброшенных из-за угроз набега кочевников.

Лиман, по которому шла лодия, был сильно заболочен. Тем временем солнце, застывшее в зените, начало не на шутку припекать. Вонючие испарения вызывали странную изжогу, неожиданную рвоту.

– Ты не мог бы править поближе к берегу? Вон, видишь, где мачты кораблей! Почему они удачнее нас оказались?! – раздраженно спросил римский офицер у капитана, застывшего в конце судна рядом с рулевым.

– Это – не мачты судов. Это – стволы давно усохших деревьев, погибших при разливе реки, – почтительно, но твердо возразил египтянин. – Приближаться к ним опасно. Болотные испарения притупили твой ясный взор, великолепный трибун. Всему виной жаркое солнце и миазмы, которыми обдал нас ольвийский некрополь.

– Вот еще, – проворчал уязвленный Германик. – Мне ли покойников опасаться…

– Нет, разумеется, нет, – поспешил Аммоний и тут же попытался в своем собственном стиле загладить вину: – От моего бывшего раба, гречишки, я с удовольствием прознал, как ты пренебрежительно отнесся к статуе Абрасакса – местного подземного бога. А ведь в Ольвии его боятся даже готы.

Молодой офицер был падок