Месть в конверте - Фридрих Незнанский

— Да туда ведь не пробиться сейчас.

— Это вас пусть не волнует.

Ужинать так поздно Лена категорически отказалась, ну разве что немного шампанского… Разумеется, уже на втором бокале был предложен и принят «брудершафт» и, разумеется, оба, символически коснувшись друг друга губами, уже прекрасно понимали, что эта случайная встреча, несомненно, будет иметь продолжение.

И оно последовало буквально через два-три дня. Лена, нисколько не жеманясь и не кокетничая, сразу же согласилась увидеться вечером, предупредив, правда, что в шесть тридцать она обещала быть на открытии выставки какого-то ее знакомого художника, что это займет примерно час-полтора, а вот потом… Впрочем, возможно, Георгий захочет пойти вместе с ней… Георгий, естественно, захотел.

По адресу, который они нашли далеко не сразу, предварительно прилично поплутав по размахам Юго-Запада, почему-то обнаружилось… профтехучилище. Разумеется, вопросы: как? что? почему? — возникали сами собой, но Георгий предпочел не выказывать своего недоумения, а молча следовал за Леной, уверенно поднимавшейся по лестнице. И действительно, на втором этаже обнаружилось довольно большое помещение — что-то вроде актового зала, — стены которого были увешаны, достаточно, впрочем, редко, с большими промежутками и просветами, разнокалиберными картинами. По залу хаотично перемещались несколько десятков человек, представлявших собой невероятно разношерстную толпу: вечерние туалеты, дополненные блестящими камешками, пара-тройка «джентльменов» чуть ли не в смокингах, прекрасные шубы, дубленки, а рядом с ними потертые кожанки и висящие ниже колен свитера, какие-то занюханные тужурки, изящные австрийские сапожки, соседствующие с якутскими унтами и даже с «радёмыми» валенками. Но апофеозом этого «костюмированного бала» являлся человек в майке, в заляпанных краской джинсах и в сандалиях на босу ногу. Излишне говорить, что это и был главный герой сегодняшнего вечера, художник-бенефициант.

— Леночка, ты все-таки пришла, умница, спасибо тебе!

— О чем ты говоришь, Сережа! Это же для всех нас такое событие!

— Да-да-да! Конечно! Все-таки мы прорвались! Етти-иху-мать! Мы прорвались! И пусть теперь попробуют…

— Сережа, это мой друг, Георгий Жаворонков.

— Ага. Пишет? Рисует? Нет? Ну и ладно. Это все фигня! Парень, чувствуй себя как дома.

Атмосферу между тем назвать домашней было весьма затруднительно, скорее это напоминало какую-то пародию на светский прием с примесью подъездной попойки. Дамы разгуливали с бокалами шампанского, показательно разливалось импортное сухое вино, но при желании в уголочке можно было щедро «отовариться» ненаглядной отечественной «беленькой», чем многие из гостей «свойской» категории не гнушались пользоваться. С каждой минутой становилось все шумнее и безалабернее. Кто-то что-то говорил, провозглашались тосты и здравицы, обнимались, целовались, лупили друг друга по плечам…

«Интересно, до мордобоя дело дойдет или нет?» — Георгий с бокалом сухого вина методично передвигался от картины к картине и так же методично фиксировал в себе нарастающее с каждой минутой раздражение.

— Нет, вы скажите, ну разве это не грандиозно? — Какой-то лысый плюгавчик с всклокоченной седой бороденкой так вцепился в локоть Георгия, что тому с трудом удалось не выплеснуть содержимое бокала в наплывшее откуда-то слева роскошное декольте. — Извините, я, кажется, вас немного побеспокоил. Но тут такая давка. Что поделаешь, событие! Событие, которого давно ждали и уже почти перестали надеяться. Ох, Серега, Серега, Сережка! Великан! Колосс! Гигант!

Отвечать, к счастью, не пришлось, ибо полутораметровая плешь внезапно была заслонена коленкой истинного гиганта скандинавской стати, рыжебородого и веснушчатомордого.

— Жора, ты совсем уже одурел от наших гениев? — Лена вынырнула откуда-то из недр пьюще-жующей толпы и, прежде чем раствориться в ее противоположной части, заговорщически подмигнула Георгию: — Потерпи еще чуть-чуть, пять — десять минут.

Очутившись наконец на улице, Георгий несколько раз глубоко вдохнул морозный воздух. Лена поглядывала на него откровенно насмешливо и иронично.

— Ну и как тебе?

— Послушай, Леночка, я вовсе не собираюсь изображать из себя глубокомысленного знатока искусства. Более того, скажу честно, что я во всех этих вопросах — полный профан. Но на мой взгляд, то, что показывал ваш знаменитый Сережа, — серая, заунывная, посредственная и бездарная мазня!

— Ага! Вон ты как! Ну, может быть, в профессиональном смысле ты и профан, но уж в отсутствии интуиции тебе никак не откажешь!

— Не понял?

— А чего тут понимать? Предельно точная оценка. Заунывно и бездарно.

— Но почему же…

— А потому что он гонимый, зажимаемый, третируемый. Потому что его посредственные работы возводятся в символ борьбы с режимом, борьбы за свободу…

— Извини, но это уже политика.

— Разумеется, политика. А почему, ты думаешь, там был французский атташе по культуре, третий секретарь посольства ФРГ, десятка полтора западных корреспондентов?

— Позволь…

— Разумеется, и без ребят из вашего ведомства не обошлось. Двоих я точно знаю в лицо, возможно, были и другие.

— Хорошенькое дело!

— Да, извини, я была неправа. Не следовало приводить тебя на это сборище. Одно дело — когда вы присутствуете, так сказать, по долгу службы, а совсем другое — просто так, непонятно почему. Этого у вас там, наверху, могут и не понять. Обещаю, что больше ничего подобного не повторится.

— Что ты, Лена…

— Жора, я ведь не вчера на свет родилась!

И уж действительно, в чем никому не пришло бы в голову заподозрить молодую женщину — так это в наивности и простодушии. Коренная москвичка во множестве поколений, ироничная, хваткая, уверенная в себе, Леночка по праву, а вернее, по месту рождения ощущала свое почти что генетическое превосходство над провинциальными пришельцами, наводнившими ее любимую столицу. Впрочем, и определенные «права рождения» имели место: по материнской линии можно было достаточно далеко углубиться в историю весьма достойного и состоятельного купеческого рода. Со стороны же отца — и того чище: тщательно вуалируемые до поры до времени дворянские корни так и стремились вырваться на поверхность, что всегда являлось предметом озабоченности заведующего кафедрой политэкономии Московского авиационного института Станислава Юрьевича Литвинова. Избрав в ранней юности стезю преданного служения режиму, Станислав Юрьевич был, однако, достаточно гибок, чтобы не ограничиваться в своих лекциях и выступлениях прямолинейным вдалбливанием в юные — и, как правило, скептически настроенные — головы примитивных марксистско-ленинских постулатов. Замечательный оратор и дипломатичный партийный функционер, он умел, ни на йоту не отклоняясь от генеральной — на сегодняшний день — линии, создавать видимость объективного и прогрессивного подхода к любым острым вопросам. Добивался на своих лекциях атмосферы особой доверительности, искренности и как бы личной причастности каждого из присутствующих в аудитории к неординарным решениям банальных вопросов. Что тут скажешь? Талантливый человек, вынужденный, увы, в силу обстоятельств растрачивать свой талант на оболванивание — иначе и не назовешь, пусть даже это оболванивание достаточно тактичное и деликатное — доверчиво внимающих ему слушателей.