Имперский маг. Оружие возмездия - Оксана Ветловская

Илефельд прислушивался к музыке с болезненной гримасой на благообразном породистом лице.

— Ну и как вам сей белокурый рыцарь рейха? — спросил Зельман с прохладной усмешкой посла богатого государства, объявившего нейтралитет.

Илефельд нервно зажевал сигару.

— Совершенно балаганная фигура, — констатировал он, выдохнув сквозь зубы дым, такой же серебристый, как его короткостриженные волосы. — Это не офицер СС. Это вообще не офицер. Меня поражает, как ему до сих пор не нашили красный винкель на грудь. Хотя если все приписываемые ему достижения — правда… Всё равно никогда не понимал этого попустительства по отношению ко всяким выскочкам от науки. Я далее не знаю, как с ним, чёрт побери, разговаривать. Он то мелет какую-то чепуху, то обращает на меня внимания не больше, чем на грязную стену. Создаётся впечатление, что у него нет ни малейшего представления о субординации.

Зельман благодушно заметил:

— Его можно понять. Он считает, с ним обошлись несправедливо, не обсудив в его присутствии все условия проведения операции. Ведь, в конечном счёте, он, и только он ответствен за её успех.

Илефельд сердито покосился на Зельмана.

— Да вам, я вижу, в радость глядеть на этот вертеп. Вместо того чтобы призвать к порядку зарвавшегося юнца… — Илефельд вздохнул, только сейчас, вероятно, начиная в полной мере ощущать всю тяжесть возложенного на него поручения, лишь с виду такого простого. Он был достоин искренней жалости: от штернберговского нахальства, пожалуй, осатанел бы сам архангел Михаил.

При первой встрече с группенфюрером Штернберг повёл себя, как Зельман и опасался, самым что ни на есть чудовищным образом. Чудовищным без преувеличения. Обескуражить кого-нибудь, выбить из колеи, выбросить из седла — в таких вещах Штернберг был непревзойдённым мастером. Перво-наперво Штернберг продемонстрировал свою фирменную улыбку и светским тоном сообщил, что у группенфюрера очень выразительные шрамы. Что они свидетельствуют о его несомненной доблести. Что врач, который эти шрамы создавал, знал своё дело (и это, увы, было чистой правдой: в молодости Илефельду очень хотелось заполучить шрамы дуэлянта — символ отчаянной храбрости, — но самих дуэлей он страшился и оттого попросил одного доктора оказать ему любезность, щедро заплатив за молчание). Постыдная тайна была извлечена на свет в присутствии всех без исключения сопровождающих группенфюрера. Илефельд побелел. Штернберг полюбопытствовал, как течёт жизнь в Берлине, и обмолвился как бы между прочим, что в древности германская столица была маленькой славянской деревенькой. Илефельд едва не сел мимо кресла.

— Да вы не отчаивайтесь, — сказал Зельман, усмехаясь. С подобной встречи когда-то началось сотрудничество его отдела (гестаповского отдела IV Н, выслеживающего противников режима, наделённых сверхъестественными способностями) и оккультистов «Аненэрбе». — Если первая доза не оказалась роковой, значит, всё последующее будет оказывать только терапевтическое воздействие.

Илефельд молча посмотрел на гестаповца, явно заподозрив его в особо изощрённом издевательстве, и вышел из библиотеки. Отворилась дверь, звуки музыки стали громче, отчётливей. Оставшись в одиночестве, Зельман прошёл вдоль ряда тусклых окон и остановился напротив портрета фюрера, висевшего в самом тёмном углу, но освещённого специальной маленькой лампочкой. Вождь нации, воинственно насупившись, сурово таращил с портрета тёмно-синие глаза. Ко лбу прилипла косая чёлка.

Как-то раз, ещё задолго до злополучного июльского предприятия полковника Штауффенберга, Зельман за бутылкой коньяка спросил у Штернберга: а смог бы тот — чисто теоретически — организовать со своими коллегами покушение на самого фюрера? Штернберг, которому хватало нескольких глотков коньяка на то, чтобы на полвечера обзавестись стойким лихорадочным румянцем во всю щёку, при этом вопросе резко побледнел — и, помолчав немного, сухо рассказал, как полгода тому назад с его ведома один подчинённый решился прощупать Гитлера энвольтированием, протыкая иглами восковую фигурку фюрера, и едва не распрощался с жизнью — Штернберг сам приводил его в чувство и видел, что ауру оккультиста словно разнесло взрывом. Зельману было известно, что все многочисленные покушения на Гитлера оказались безрезультатны, словно его оберегала таинственная сила: фюрер был неестественно, немыслимо, дьявольски удачлив. Сам Гитлер не раз говорил, что ему не суждено пасть от чужой руки. «Вы можете всё это как-то объяснить?» — спросил тогда Зельман у Штернберга. «Фюреру угодно называть это Провидением, — непонятно усмехнулся тот. Помолчав, добавил: — Такие люди, вовремя придя, должны вовремя уйти. Беда в том, что необходимость последнего они понимают совсем иначе, чем мы». «Под Провидением вы подразумеваете судьбу? — попытался уточнить Зельман. — Вы в неё верите?» «Я, в отличие от фюрера, предпочитаю верить в силу человеческого могущества», — произнёс Штернберг таким тоном, будто само существование Гитлера ставило под сомнение его кредо, и больше о Гитлере в тот вечер они не сказали ни слова.

Ещё с минуту Зельман мерился взглядом с фюрером на портрете, припоминая этот давнишний разговор, а затем вышел из библиотеки навстречу сумрачной мелодии «Лунной сонаты».

Штернберг играл сонату уже по второму кругу — играл, впрочем, с изысканным совершенством. Нот перед ним не было. Он играл и смотрел в окно. Казалось, он может играть так вечно — одно и то же, и сто, и тысячу раз, пока сидящие по тёмным углам люди не превратятся в пыльные статуи, покрытые паутиной, сотканной из бледного света. Чёрное глянцевое тело рояля, приподнятое чёрное крыло крышки, чёрный человек. Все молчали. Илефельд, стоя посреди комнаты, глухо прокашлялся, и это послужило неким сигналом для его подчинённого, штандартенфюрера Верница, который, по плану Илефельда, должен был руководить охраной грядущего мероприятия. Верниц был раздражён даже больше своего начальника и, в отличие от него, не пытался этого скрыть. Он шумно поднялся, со скрежетом протащил по паркету стул и громко сказал:

— Ну что ж, если оберштурмбанфюрер изволит прекратить бренчать, то, возможно, мы возобновим прерванный разговор.

Верниц был старше Штернберга на двадцать лет и на одну иерархическую ступень и оттого полагал, что имеет полное право разговаривать с молодым человеком в подобных выражениях.

Штернберг повернулся, молча поглядел на штандартенфюрера исподлобья сквозь длинную чёлку. Пальцы его не прекращали движения — и вдруг, хищно растопырившись, оборвав мелодию, с размаху ударили по клавишам. Все присутствующие так и подскочили. Это было, как если бы пьяный фельдфебель прикладом винтовки шарахнул по коллекции хрусталя. Штернберг, продолжая сверлить взглядом Верница, обеими пятернями лупил по клавишам, и взбесившийся рояль изрыгал дикие, безобразные звуки, от которых, казалось, перекручивались внутренности. Верниц пытался что-то сказать, но за извержением дьявольских ломаных аккордов его не было слышно. Наконец Штернберг перестал истязать инструмент и тихо произнёс:

— Теперь, рискну предположить, вы твёрдо знаете, что значит бренчать, штандартенфюрер.

После этой акустической пытки он невозмутимо доиграл до конца «Лунную сонату». Никто больше не осмелился встревать.