Имперский маг. Оружие возмездия - Оксана Ветловская

Штернберг опустил крышку над клавиатурой и, выжидательно приподняв левую бровь, обернулся к тёмной глубине комнаты.

— Я много слышал о вас, рейхсмагиер, — тонко улыбнулся Илефельд. — И, признаюсь, я нахожу для себя крайне нежелательным ссориться с вами. У нас мало времени. Завтра следует утвердить план операции, а не заниматься выяснением прав и обязанностей. Я уже понял, что самым лучшим решением для вас было бы просто-напросто отправить меня обратно в Берлин, не так ли?

— Вы прямо-таки ясновидящий, группенфюрер, — широко улыбнулся Штернберг. Илефельд, пересиливая себя, посмотрел ему в лицо.

— Моё присутствие на мероприятии не обсуждается, рейхсмагиер. Фюрер ждёт моего доклада о ходе и результатах операции. Собственно, я уже не раз об этом говорил, не буду повторяться. Вы не располагаете полномочиями выдворить меня отсюда, как бы вам того ни хотелось. Я представляю здесь фюрера. Я обязан доложить ему обо всём, — на последнем слове Илефельд сделал особое ударение. Штернберг только усмехнулся. — И мне представляется странным, что вы упорствуете в нежелании сотрудничать. Я буду вынужден доложить фюреру… — Илефельд, нащупавший было почву под ногами, недоуменно замолчал: Штернберг как-то очень неприятно переглотнул, демонстративно отстранившись, когда чиновник подошёл ближе.

— Не затруднит ли вас, группенфюрер, сделать небольшое одолжение? Будьте так добры, доставьте себе удовольствие выкурить сигару не во время, а после нашей с вами беседы. Эта комната уже стала похожа на газваген. Вы же не хотите, чтобы меня прямо сейчас вырвало? Предупреждаю, это будет весьма неэстетичное зрелище, — сквозь зубы выговорил Штернберг, побледнев самым отвратительным образом. Илефельд в полном замешательстве затушил сигару и зачем-то задвинул пепельницу за статуэтку, изображавшую спортивную арийскую девушку в греческой тунике.

— Благодарю вас, — осклабился Штернберг. — Будем надеяться, эта отрава выветрится до того, как мне окончательно поплохеет.

Верниц, хмуро косясь на опешившего начальника, молча опустившегося в устало вздохнувшее кресло, достал из кармана серебряный портсигар. Все на него смотрели. Верниц, безбоязненно встретив бесовский ломаный взгляд Штернберга, отчётливо клацнул в тишине зажигалкой, затянулся, вызывающе ухмыльнулся. Все молчали. Штернберг оскалился в ответ и, словно фокусник, сухо щёлкнул пальцами. Сигарета Верница вспыхнула как спичка и упала на паркет, за несколько секунд сгорев дотла. Верниц потёр указательным пальцем обожжённые губы.

— Рейхсмагиер, вы напрашиваетесь на конфликт, — утомлённо произнёс Илефельд. — Так мы никогда не найдём общего языка.

— Зачем же делать столь поспешные выводы, группенфюрер? Просто некоторые ваши люди совершенно не умеют себя вести. У меня, между прочим, возникло отличное предложение, которое вполне может устроить нас обоих.

— Рад это наконец услышать. И в чём оно заключается?

— Ментальный контроль, группенфюрер. Полная ментальная проверка лично вас, а также тех ваших подчинённых, кто будет присутствовать на операции.

Илефельд откинулся в кресле, сцепив побелевшие пальцы.

— Я вынужден отклонить ваше предложение, рейхсмагиер. Группа наблюдателей не должна подвергаться никакому ментальному воздействию.

— Боюсь, вы неправильно меня поняли. Речь не идёт о ментальном воздействии. Я говорю лишь о ментальном досмотре. Я обязан убедиться в отсутствии у вас враждебных намерений. Враждебные помыслы кого-либо из присутствующих могут повредить астральную конструкцию обряда. Если желаете подтвердить правоту моих слов, проконсультируйтесь у вашего специалиста. — Штернберг широким жестом указал на притаившегося за спинкой генеральского кресла поляка-учёного. — Он вам скажет то же самое…

— Я не понимаю, о каких враждебных помыслах вообще может идти речь, — возмущённо оборвал Штернберга Илефельд. — Каждый из собравшихся в этой комнате всецело предан фюреру, рейху и великому делу национал-социализма. В противном случае его здесь просто не было бы. Каждый из нас в полной мере осознаёт исключительную важность предстоящей операции и готов всеми силами содействовать её успешному исходу…

— В том числе и этот достопочтенный шляхтич? — насмешливо вставил Штернберг, приподнимаясь, чтобы получше разглядеть поляка, сгорбившегося на стуле за креслом Илефельда.

— Я очень прошу прощения, господин оберштурмбанфюрер, — донёсся вялый голос бывшего узника (некогда, должно быть, это был дребезжащий козлиный тенор недотёпы-доцента, но несколько лет лагерей вытерли из голоса всякую индивидуальность, оставив лишь въевшуюся заискивающую интонацию в редких гласных, проскальзывавших в шелесте, готовом в любую секунду оборваться от пинка и резкого окрика «Швайн!»). — Я очень прошу прощения, — чуть громче повторил поляк, — но я — верный подданный рейха, господин оберштурмбанфюрер. Я готов жизнью пожертвовать во имя фюрера и моей истинной родины, Германии, которая дала мне новую жизнь и веру в будущее…

Тонкие ноздри Штернберга брезгливо дрогнули; это не ускользнуло от пристального внимания бывшего заключённого. Он с головой спрятался за креслом.

— Не смешите меня, пан Габровски, — холодно произнёс Штернберг. — Я знаю не хуже вас, что многие на вашем месте готовы без особых раздумий стать верноподданными хоть самого дьявола за лишнюю миску лагерной баланды.

Поляк блеснул тёмными запавшими глазами, но его заслонил поднявшийся Илефельд.

— Довольно. Герр Габровски зарекомендовал себя как отличный специалист, всей душой преданный делу рейха.

— Он обыкновенный предатель, — жёстко возразил Штернберг. — Я бы не стал ему доверять. На вашем месте, группенфюрер, я не допустил бы его присутствия даже на совещании, не говоря уж о самой операции. Тем более что он, по-моему, обладает незаурядными экстрасенсорными способностями… Дроги пане, что вы там забились, как крыса в щель? Прошэ тутай, — Штернберг, неприятно улыбнувшись, указал прямо перед собой.

Поляк поднялся, медленно раскладываясь во всю длину, как штатив. Он был довольно высок, широк в кости, но очень тощ — колючей, нездоровой худобой — плешив и сед. Возраст его определить было невозможно: ему могло быть и едва за тридцать, и далеко за пятьдесят. Лагерь всех уравнивал в летах, ставя за шаг до смерти.

— Прошэ ближэй. — Штернберг поманил его пальцем.

— Простите, герр оберштурмбанфюрер… я хорошо знаю немецкий.

— Догадываюсь. Возможно, уже гораздо лучше, чем польский.

Поляк никак не отреагировал на унизительную колкость.

— А ведь я в некотором роде заочно знаком с вами, пан Габровски. Ваши публикации по Зонненштайну — они произвели на меня впечатление, хотя уже тогда мне казалось, что вы как исследователь страдаете излишним романтизмом. Впрочем, сейчас романтизм вам уже вряд ли свойствен, не так ли, пан Габровски? — Штернберг тщетно ждал какого-нибудь эмоционального всплеска. — Ещё я хорошо знаком с вашим, так сказать, другом, который сдал вас. С профессором Кауфманом. Его до сих пор мучает совесть. Если ещё мучает. Он был очень плох, когда я виделся с ним в последний раз…