Насквозь - Наталья Громова

И вот появился человек, который вместо того, чтобы под гитару, взявшись за руки, в цепочке петь про светлое и далекое, ставить спектакли со свечами, где все бегают по сцене в простынях, вносил иное представление, зачем и для чего все собрались в Доброй школе. Он говорил своим коллегам, что, если дети не заняты обучением всерьез, ведут в школе богемный образ жизни, то они постепенно тупеют и разлагаются. Ему горячо возражали, называя его методы насилием и обвиняя его в диктаторских замашках, но дети почему-то очень быстро прониклись к нему доверием.

Я тоже стала замечать, что если я не делаю в классе что-то регулярное, если ученики не включаются в процесс познания, в конце концов они теряют интерес, переключаются на что-то другое и перестают к тебе приходить. Наши же учителя, почувствовав головокружительный воздух свободы, внезапно заполнивший их легкие, жаждали эту свободу разделить с детьми. И в этом их вполне можно было понять. Они щедро дарили своим ученикам праздники и фестивали; дни песен, танцев, пресс-конференций, живых журналов, спектаклей. Над тем, что кто-то хотел еще и учиться, все по-доброму посмеивались, а в первую очередь наша директорша.

Новый учитель – он был физик – иронически, но вполне доброжелательно смотрел на все это, но гнул свою линию.

Мой сын отнесся к новому учителю физики настороженно. Он рассказывал мне, что тот говорит на уроках так тихо, что все постоянно напрягаются и вынуждены включаться в его особую манеру. Я удивлялась. Вы что, его боитесь? Почему же у других все иначе? Да не то чтобы боимся, – говорил сын. Просто он такой странный. Непонятный какой-то. Если ему что-то не понравится, он может так стукнуть ладонью об стол, что все подпрыгивают от ужаса. Мне приходится учить эту физику, чтобы он на меня… не смотрел. Не смотрел? – удивлялась я. Вот это да.

В общем, учитель вел себя довольно диковинно в стенах нашей школы, и мне интересно было его разгадать.

– А почему вы не уехали? Как странно, что вы здесь.

Павел – так звали нового учителя – стоял у окна в лучах осеннего солнца, темноволосый, со строгим лицом. В костюме, в светлой рубашке и галстуке, что придавало ему какой-то неприступный вид. Эти слова как-то непонятно вылетели из меня. То есть за пять секунд до этого я ни о чем подобном даже не думала. С другой стороны, со мной иногда такое бывало, и кто-то считал это неучтивым, а я оправдывалась тем, что перепрыгивала через какие-то длинные периоды отношений. Не знаю, может быть, я так пыталась продраться через его надменность? Он был классным руководителем класса, в котором я преподавала литературу. Мне надо с ним познакомиться и обсудить какие-то общие проблемы. Почему я полезла в эти дебри?

Надо сказать, что вопрос привел его в замешательство. Он стал мне что-то подробно объяснять. Оказалось, что он пересиживал в школе и ждал ответа от заграничной организации, которая должна была взять его на работу. Он собирался ехать во Францию. Я вдруг почувствовала, что он меня заметил. И в глазах у него что-то колыхнулось.

Он водил учеников в походы по Подмосковью. В первую экспедицию, которая должна была состояться на майские праздники, к нему напросилось несколько учителей. Так как меня, как и остальных, очень занимал новый учитель, я тоже собралась идти вместе с ним. Но, выпрыгивая из автобуса, я неловко приземлилась на давно сломанную ногу, и моя поездка не состоялась. После того как все вернулись, я стала расспрашивать за обедом в школьной столовой бородатого литератора, композитора и певца по совместительству, как прошел поход. Он схватился за голову.

– Это монстр, – прошептал он. Он гнал нас через какие-то болота, не давая возможности даже остановиться. Мы хотели посидеть, попеть у костра. Но он абсолютно вымотал нас. Выделял нам на ужин какие-то блокадные порции. Я просто чуть не умер.

Он все больше рисовал образ неумолимого диктатора, не терпящего никаких возражений, и я подумала, что хорошо, что подвернулась нога, что мне не пришлось с ним сталкиваться лицом к лицу. И я после этих достаточно бессвязных рассказов литератора на некоторое время забыла про Павла.

Тогда в нашей школе в придачу к теплой атмосфере появилась гуманитарная помощь. Раз в неделю, от какого-то баптистского братства Германии, мы получали пакетик риса, подсолнечное масло и фасоль. Зарплаты у нас были крохотные, купить на них что-то было трудно, и эти вливания были невероятно ценны. Из месяца в месяц мы поедали дома этот рис с фасолью и чувствовали себя прекрасно. Правда, потом нам стали возить фуры с одеждой, постельным бельем и даже мебелью, и тогда-то что-то затрещало в механизме нашей Доброй школы. Как и в прежние времена, стали возникать списки и очереди, наша директорша распределяла и перераспределяла падающие с неба блага. Это отнимало у нее много сил и времени. Школа начала медленно пошатываться из стороны в сторону. Но в то время, когда нас только начали кормить, все еще было хорошо.

Сын, довольный новой школой, ушел в параллельный мир; он увлекся американским кино, ездил в редакцию только что возникшего киножурнала, помогал разгружать новые тиражи. Он был настолько этим захвачен, что не замечал ничего вокруг. Однажды выяснилось, что в Доме кино покажут фильм «Дракула», который еще нигде не демонстрировали. Бабушка с ужасом, но уступая настояниям, повела его на просмотр долгожданного фильма. Сын был абсолютно счастлив. Но самой большой радостью для него было то, что перед показом объявили викторину. Победитель получал подарок-сюрприз. Когда стали задавать вопросы о том, сколько миллионов долларов стоило производство «Дракулы», сколько его посмотрело зрителей во всем мире и прочее, каждый раз поднималась единственная рука – это был мой двенадцатилетний сын. Человек на сцене печально осматривал зал в надежде найти более подходящего претендента, но победить моего сына было невозможно. Довольный, он вышел на сцену и под громкие аплодисменты получил черную футболку с крупной кровавой надписью «Дракула». Вечером он ходил по дому в этом отвратительном наряде и не мог нарадоваться своей победе. Петр был человек ужасно суеверный. Видно было, как он всерьез страдает, считая, что этот адский артефакт дома держать никак нельзя. Я беззлобно смеялась над ним и тогда он, взяв в союзники мою маму, той же ночью выкрал футболку из-под подушки сына, порубил топором и закопал под деревом, как и полагалось – при полной луне. Когда же наутро сын не нашел своего подарка, он впал в бешенство, кричал, плакал и грозил выиграть еще десяток таких же футболок, но его отец только мелко крестился и повторял, что эта история до добра нас не доведет.

И вот мы заговорили с физиком о литературе. Все перед тем же огромным окном, сидя на широком подоконнике. У него отменили урок, а я случайно пришла на час раньше. Мы столкнулись на втором этаже. Он спросил что-то о своем классе, где я вела литературу. Так возник разговор. Зачем-то я сразу же сообщила ему, что французская литература – после XVIII века – одно недоразумение, и сразу же заметила, как исказилось его лицо; ему явно не понравилась моя реплика. Выяснилось, что он хорошо читал по-французски и очень любил именно современную прозу и поэзию. Вообще, постоянно получалось, что у нас не находилось никаких точек соприкосновения. Он долго рассказывал, какие книги у него стоят на полках и где он их добыл, а я не понимала, зачем он все это говорит.