Мари-Бланш - Джим Фергюс

Габриель. Мне хочется уехать из Арманта. Леди Уинтерботтом пригласила меня погостить у нее в Каире.

— Но вы только что приехали, — сказал Габриель. — И уже так сильно ненавидите Армант? Вы не дали ему ни шанса.

— Мне все здесь не по душе. В том числе и вы, Габриель. Особенно вы.

— Ну не прелестно ли? И превосходно соответствует тому, что я пытался объяснить вам касательно важности повиновения и почтительности к хозяину дома.

— Между нами наконец-то все кончено, Габриель, — тихо сказала графиня тоном человека, потерпевшего поражение. — Я знаю. Я старалась делать вид, будто еще есть надежда. Но теперь вынуждена признать, что после стольких лет, с времен нашей общей юности, которая была словно сто лет назад, все действительно кончено, навсегда.

— Вы знаете меня достаточно долго, Анриетта, — сказал Габриель, — чтобы понимать: я не делю любимую женщину ни с кем. Либо она со мной, и только со мной, либо я ее бросаю.

— Я никогда не оставляла вас, Габриель. Это вы оставили меня. Ради этого ребенка.

— Уверен, в Каире вы будете счастливее, — сказал виконт. — И очень рад, что леди Уинтерботтом пригласила вас погостить. Весьма удобно для вас и лорда Герберта. Однако будьте уверены, я предупрежу слуг, что «Розы» для вас под запретом. Я не желаю, чтобы вы и ваш любовник спали в моей постели.

— Как вы смеете?! — вскричала графиня. — Как вы смеете говорить со мной в таком тоне? И в присутствии моей дочери.

— Разве недостаточно, что вечерами вы выходили с лордом Гербертом ужинать и танцевать, унижая вашего мужа? Полагаете, мои преданные слуги не информировали меня, что вы принимали его в своей спальне, в моем доме? Что он являлся с визитом к вам, как только ваш муж и я покидали дом по делам или уезжали в клуб?

— Или когда вы предавались своей новой страсти педагога и педофила? — прошипела графиня. — Одевали девочек в вечерние туалеты и дарили им золотые браслеты — первые аксессуары рабства. Вы никого не любите, Габриель, и никогда не любили, но я предрекаю вам смерть от любви к этому ребенку. Она будет для вас последней иллюзией молодости.

Эти слова явно потрясли виконта.

— Она моя законная дочь, и только. Я заплатил долги вашей семьи, Анриетта, и мне кажется… — Его голос оборвался.

— О да, вы купили ее за наши долги. Честный обмен, Габриель. Как бы то ни было, думаю, с лордом Гербертом я буду счастливее. Он, по крайней мере, мне верен.

— Шлюха! — взревел виконт, хватив кулаком по столу. — Скажите об этом вашему мужу, а не мне! Вон! Вон из моего дома!

С огромным достоинством графиня встала.

— Как только устрою свой отъезд, Габриель, я уеду. И уверяю вас, не вернусь.

Когда графиня спокойно вышла из комнаты, Рене заплакала — правда, не об изгнанной матери. Она опустилась на колени у ног дяди, взяла его руку в свои и взмолилась:

— Не отсылайте меня, Габриель. Не отсылайте меня в Каир с мамà. Прошу вас.

И снова гнев Габриеля быстро развеялся, хотя рука его дрожала в ее ладонях.

— Не тревожься, дочь моя, — сказал он, нежно поглаживая ее по волосам свободной рукой. — Я не отошлю тебя. С тобой все иначе. Ты такая юная. Быть может, ты все же научишься любить меня.

3

Через несколько дней графиня де Фонтарс поднялась на борт дахабийе, присланной лордом Гербертом из Каира. Расставание было странное, печальное для всех. Занятый своими обязанностями на плантациях, граф даже не приехал попрощаться с женой. В семье происходили события, которых он не понимал и не желал понимать, и он, как бывало зачастую, держался от всего этого в стороне.

Когда лодка отплывала, Габриель и Рене вместе стояли на пристани, графиня стояла на палубе, глядя на них. На прощание никто не сказал ни слова, не было объятий, никто не помахал вслед.

Дядя и племянница провожали лодку взглядом, пока она не исчезла в нильских далях, гладь реки, стеклянно-спокойная, лишь кое-где вихрилась от течения.

— Знаешь, она права, — тихо сказал Габриель. — Ты для меня последняя иллюзия молодости. — Он обнял Рене, прижал ее голову к своей груди. — Отныне ты будешь спать в моей комнате каждую ночь. Но обещай никому об этом не говорить.

— Даже мамà, если она опять спросит?

— Ваша мать для нас умерла, — ответил виконт.

В последующие недели Рене сопровождала Габриеля, когда он объезжал плантации, инспектируя хлопковые поля и лимонные рощи, перевозку урожая и состояние колодцев, воду из которых поднимали ослики, бесконечно шагая в песке по кругу. Эти поездки были куда менее романтичны, чем воображала Рене, и тяжелый труд осликов стал представляться ей подходящей метафорой однообразия ее собственной жизни: зной, песок, унылые круги, запорошенная песком еда в поле, дневной отдых на соломенных матрасах в кишащих мухами палатках — не слишком похоже на экзотическую картину, какую рисовал ей дядя до приезда в Армант.

К тому же после отъезда графини у виконта участились приступы самодурства, и к Рене он начал относиться с какой-то раздраженной неприветливостью, словно теперь винил ее в разрыве. Возражать Рене не смела, зная, что, если вызовет неудовольствие Габриеля, он мигом выставит ее вон, как графиню. Своего первого отца Рене видела редко; граф занимался сахарным тростником на другом краю плантаций и порой по нескольку дней кряду проводил вдали от дворца.

В Арманте Габриель часто приглашал на ужин соседей, местных пашей. Владения этих людей граничили с его собственными, и с виконтом их связывали общие деловые интересы. За столом они сидели в фесках, и на протяжении всего ужина за спиной у них стояли личные слуги. За трапезой они на превосходном английском обсуждали лошадей, охотничьих соколов, конюшни и ипподромы, которыми владели в Великобритании и в Ирландии. Затем, благоразумно перейдя на родной арабский и не догадываясь, что Рене начала его понимать, они похвалялись друг перед другом новыми женами в гареме, причем обсуждали физические достоинства женщин тем же оживленным тоном, каким обсуждали новоприобретенных лошадей. Рене находила эти разговоры увлекательными, ведь они позволяли ненадолго заглянуть в мир мужчин и поучиться управлять этим миром, который казался ей весьма любопытным. После многих лет подслушивания и подглядывания за отцом и его приятелями в Ла-Борне она пришла к выводу, что, несмотря на понятные культурные различия между этими арабами и их европейскими собратьями, мужчины, по сути, везде одинаковы и интересы у них одни и те же: женщины, лошади, охота, дела.

Когда разговор в конце