Элегия Хиллбилли - Джей Ди Вэнс

Эти встречи провоцировали не только выплеск эмоций, как ожидалось. Вечерами, когда мы сидели в огромном зале вперемешку с другими семьями (все были либо темнокожими, либо белыми с южным акцентом вроде нас), мы не раз становились свидетелями скандалов и даже драк. Дети кричали родителям, что ненавидят их; родители в слезах молили о прощении и тут же обвиняли друг друга в новых грехах. Именно там я впервые услышал, как Линдси говорит матери, что ужасно обиделась, когда после смерти Пайо ей пришлось взвалить на себя все заботы по хозяйству, и с какой злостью она наблюдала, как я привязываюсь к очередному отчиму, а тот уходит из нашей жизни. Может, сыграла свое обстановка или тот факт, что Линдси недавно исполнилось восемнадцать… В общем, когда моя сестра выступила против матери, я увидел в ней по-настоящему взрослого человека.

Реабилитация шла полным ходом, вскоре состояние мамы улучшилось. Воскресенье было днем досуга: пациентам, конечно, запрещали покидать центр, но мы могли приезжать, чтобы вместе посмотреть телевизор, пообедать и поболтать о всяких пустяках. Воскресенья обычно проходили мирно, хотя однажды мать принялась кричать на нас за то, что мы слишком сблизились с Мамо: «Она вам не мать! Вы не ее, а меня должны слушать!»

Когда спустя несколько месяцев мать вернулась домой, она успела обзавестись новым словарным запасом. Регулярно читала «Молитву о душевном покое» – один из этапов программы для наркозависимых, в которой верующие просят Господа о «душевном покое принять то, что не в силах изменить». Наркозависимость сродни болезни, и как нельзя судить ракового больного за опухоль, так нельзя осуждать наркомана за его пристрастие. В свои тринадцать я считал это глупостью, и мы с матерью не раз спорили, научно ли доказанная это истина или не более чем оправдание для людей, разрушивших себе жизнь. Хотя, скорее всего, и то и другое: исследования доказывают существование генетической предрасположенности к употреблению психотропных веществ, но при этом известно, что люди, которые считают зависимость обычной болезнью, с меньшей охотой с нею борются.

Борьба с наркозависимостью, похоже, дала матери цель в жизни и снова нас сблизила. Я прочитал о ее «болезни» все, что только мог, и даже приобрел привычку посещать некоторые встречи «анонимных наркоманов», которые проходили именно в такой обстановке, как показывают в фильмах: унылый зал, десяток стульев и толпа незнакомцев, говорящих по очереди: «Здравствуйте, я Боб, и я наркоман». Мне казалось, что мое присутствие поможет матери поскорее выздороветь.

На одну из таких встреч заявился мужчина, от которого воняло, как от помойной ямы. Волосы были спутанными, одежда – грязной; видимо, он жил на улице. Собственно, он подтвердил наши подозрения своей первой же фразой: «Мои дети со мной не разговаривают. Все от меня отреклись. Я попрошайничаю, а выручку спускаю на дозу. Сегодня денег не хватило, поэтому решил прийти сюда. У вас хоть погреться можно». Организатор спросил, не готов ли он отказаться от наркотиков хотя бы на пару дней, и мужчина с потрясающей честностью ответил: «Вряд ли. Скорее всего, завтра я наскребу денег на дозу».

Этого мужчину я видел первый и последний раз в жизни. Напоследок кто-то спросил, откуда он. «Почти всю жизнь прожил в Гамильтоне. Но родился на западе Кентукки, в округе Оусли». Если бы я знал тогда географию Кентукки чуть получше, то сказал бы ему, что он вырос в двадцати милях от дома моей прабабки.

К концу моего восьмого класса мать не принимала наркотики уже больше года и по-прежнему встречалась с Мэттом. В школе дела у меня шли неплохо. Мамо пару раз съездила в отпуск: сперва в Калифорнию, навестить дядюшку Джимми, а потом с подругой Кэти в Лас-Вегас. Линдси вскоре после смерти Пайо вышла замуж. Ее муж, Кевин, сразу мне понравился. И нравится до сих пор – по одной простой причине: с Линдси он никогда не бывает груб, а для сестры, на мой взгляд, это главное. Через год после свадьбы она родила сына, Кэмерона. Из нее вышла замечательная мать. Я ужасно горжусь племянником и очень к нему привязан. Итак, вместе с дочками тетушки Ви теперь у нас было трое маленьких детей – живое свидетельство, что семья наконец возрождается. Поэтому накануне старшей школы я верил, что дальше будет только лучше.

Однако тем же летом мать объявила, что я должен переехать с ней в Дейтон, к Мэтту. Мэтт, конечно, был славным парнем, и мать жила с ним уже года три. Но беда в том, что Дейтон находился в сорока пяти минутах езды от Мидлтауна, и мать намекнула, что планирует перевести меня в дейтонскую школу. Мне нравилось в Мидлтауне, хотелось ходить в прежнюю школу, там у меня были друзья. Еще мне нравилось, хоть это и странно, жить на два дома – мамин и бабушкин, – а выходные проводить у отца. Самое главное, что при необходимости я всегда мог прийти к Мамо. Я слишком хорошо помнил то время, когда такой возможности не было. Более того, переселившись в Дейтон, мне пришлось бы расстаться с Линдси и Кэмероном. Поэтому, когда мать заикнулась о переезде, я наотрез отказался, наорал на нее и убежал.

Мать из нашего спора вынесла лишь один вывод: что я не умею сдерживать гнев, поэтому записала меня на консультацию к своему психотерапевту. Я даже не знал, что у нее есть личный психотерапевт (и деньги, чтобы платить за него), но все-таки согласился на встречу. Первая консультация прошла в старом душном кабинете, где я, мать и невзрачная женщина средних лет стали выяснять, отчего я так зол. Я знал, что многие люди склонны переоценивать свою выдержку. Возможно, мать права и я впрямь склонен к агрессии? (На самом деле нет.) Поэтому я настроился на сотрудничество. Вдруг эта женщина поможет мне и матери прийти к согласию?

Однако с первых же минут все пошло наперекосяк. Психотерапевт начала спрашивать, почему я кричу и убегаю из дома: разве я не знаю, что обязан подчиняться матери по закону? Затем она перечислила все мои «истерики», половину из которых я даже не помнил: например, случаи, когда я в пятилетием возрасте расплакался в магазине, или когда подрался в школе (с тем самым хулиганом по наущению Мамо, с которым вообще не хотел связываться), или когда из-за маминых «воспитательных мер» убегал к бабушке и дедушке. Очевидно, что у этой женщины уже сложилось обо мне впечатление, причем исключительно по рассказам матери. Если прежде я сдерживался, то теперь и впрямь вспылил.

«Вы хоть представляете, о чем говорите?! – В свои четырнадцать я уже имел некоторое представление о профессиональной этике. – Вы вообще в курсе, что должны спрашивать мое мнение по тому или иному вопросу, а не просто критиковать мое поведение?»

И я принялся подробно рассказывать о своей прежней жизни. Правда не обо всем: еще во время судебного процесса мы с Линдси условились молчать о некоторых материнских выходках: их могли счесть новой формой семейного насилия, и психотерапевт обязана была в таком случае сообщить в службу опеки. Вышло довольно иронично: мне приходилось врать психотерапевту, чтобы защитить мать.

Видимо, мой монолог вышел убедительным, потому что в итоге женщина сказала: «Наверное, нам стоит продолжить разговор наедине».

В этой женщине я видел лишь препятствие, которое поставила передо мной мать, но никак не человека, способного помочь. Я объяснил ей, что не хочу переезжать от тех, кто мне близок, к мужчине, который все равно рано или поздно от нас уйдет. Единственное, что я утаил – это что впервые в жизни ощутил себя загнанным в угол. Папо умер, а Мамо – закоренелая курильщица с эмфиземой – была слишком стара и слаба, чтобы заботиться о четырнадцатилетием мальчишке. Тетушка и дядюшка и без того воспитывали двоих маленьких детей, а Линдси только что вышла замуж и родила. Мне просто некуда было деваться. За свою жизнь я повидал всякого: скандалы, драки, наркотики… Но никогда прежде не испытывал чувства, что угодил в западню. Когда психотерапевт спросила, как я планирую поступить, я ответил, что, скорее всего, перееду к отцу.