Элегия Хиллбилли - Джей Ди Вэнс

Она похвалила – мудрое решение. Выходя из кабинета, я поблагодарил женщину за внимание, уже зная, что больше никогда сюда не вернусь.

У матери был один серьезный недостаток: она порой закрывала глаза на действительность. Когда она предложила мне переехать в Дейтон, мой отказ совершенно искренне ее удивил. Потом она потащила меня к психотерапевту, и я лишний раз убедился, что мать совершенно не представляет, какие чувства бушуют у нас с Линдси в душе. Линдси однажды сказала: «Мать нас не понимает». Я сперва возразил: «Все она понимает, просто ничего не может изменить». Однако после визита к психотерапевту убедился, что Линдси права.

Мать была очень недовольна, когда я сказал ей, что буду жить с отцом. Остальные – тоже. Никто меня не понял, а правду сказать я не мог. Чувствовал, что если разоткровенничаюсь, то все наперебой позовут меня к себе, Мамо, разумеется, победит, и мне придется к ней переехать. А еще я знал, что тогда она будет считать себя виноватой, а люди станут задавать неудобные вопросы, почему я не живу с родителями, шептаться у нее за спиной, что пора бы ей все бросить и отдохнуть, наслаждаясь золотыми годами на пенсии. Мамо никогда не призналась бы вслух, но я и сам видел тревожные симптомы: как она порой бормочет под нос и вздыхает, а усталость буквально окружает ее темной пеленой. Я не желал для нее такой участи, поэтому выбрал, как мне казалось, самый безболезненный вариант.

В каком-то смысле у отца мне даже нравилось. Жизнь текла тихо и размеренно. Мачеха работала до обеда, а во второй половине дня уже была дома. Отец приходил с работы в одно и то же время. Кто-то (обычно мачеха, но иногда и отец) готовил ужин, и мы вместе садились за стол. Перед каждым приемом пищи возносили молитву (этот ритуал всегда мне нравился, но за пределами Кентукки он не был распространен). По вечерам мы смотрели комедии. Отец с Черил никогда не кричали друг на друга, разве что могли поспорить на повышенных тонах.

В первые же выходные в доме отца («первые» в том смысле, что в понедельник не надо было никуда уезжать) мой младший брат позвал с ночевкой приятеля. Мы втроем ловили рыбу в пруду, кормили лошадей, вечером жарили на гриле стейки. Ночью до самого утра смотрели фильмы про Индиану Джонса. Никаких драк, скандалов, истерик и разбивающегося о пол сервиза. Скучный вечер. Именно о таком я всегда мечтал.

Впрочем, я все равно не терял бдительности. К моменту переезда мы с отцом общались уже два года. Я знал, что он хороший человек: немногословный набожный христианин, строго блюдущий церковные заветы. В первые же дни он сказал, что его не волнует моя любовь к классическому року, особенно к «Лед Зеппелин». Он не злился – он вообще никогда не злился – и не запрещал мне слушать любимую музыку; просто рекомендовал вместо этого обратить внимание на христианский рок. Я боялся сказать ему, что люблю настольную игру под названием «Магия»: он вполне мог счесть ее сатанинской (в конце концов, участники юношеского церковного общества не раз говорили о том, как пагубно «Магия» влияет на души юных христиан). Еще я, как и все подростки, порой сомневался в своей вере – совместима ли она с современной наукой, например, или как трактовать ту или иную спорную доктрину?

Вряд ли мои вопросы огорчили бы отца, но я не стал рисковать, не зная, что он мне ответит. Вдруг обзовет семенем Сатаны и немедленно выставит прочь? Возможно, наши добрые отношения строились исключительно на том, что он считал меня примерным сыном. Не знаю, как отец поступил бы, узнай он, что я тайком слушаю «Лед Зеппелин» прямиком у него в доме, рядом с братом и сестрой.

В какой-то момент я понял, что больше не могу так жить.

Думаю, Мамо сознавала, что происходит у меня в голове, хоть я никогда ей и не жаловался. Мы часто разговаривали по телефону, и однажды вечером она сказала: «Знай, Джей Ди, я люблю тебя больше всего на свете и хочу, чтобы когда-нибудь, когда будешь готов, ты вернулся. Это твой дом, Джей Ди, и всегда будет твоим домом». На следующий день я позвонил Линдси и попросил меня забрать. У нее наверняка были свои дела: работа, муж, ребенок, домашние хлопоты… И все же она сказала: «Буду через сорок пять минут». Я извинился перед отцом. Его очень огорчило мое решение, но он меня понял: «Ты не можешь без своей чокнутой бабки. Она за тебя в лепешку разобьется». Удивительная проницательность для человека, которому Мамо в жизни не сказала ни единого доброго слова. Я впервые понял, что отец чувствует, и, разумеется, оценил его старания. Когда приехала Линдси, я сел к ней в машину, вздохнул и сказал: «Спасибо, что приехала, а теперь отвези меня, пожалуйста, домой». Потом поцеловал в лоб своего кроху-племянника и больше до самого Мидлтауна не проронил ни слова.

Остаток лета я провел с Мамо. За те несколько недель, что я прожил с отцом, чуда не случилось: я по-прежнему разрывался между желанием жить с бабушкой и тайным страхом оказаться ей на старости лет в тягость. Поэтому к началу учебного года я все-таки заявил матери, что готов жить с ней при условии, что буду ходить в мидлтаунскую школу и видеться с Мамо, когда пожелаю. Она выдвинула свое условие: через год перевестись в школу Дейтона. Я решил, что к этому вопросу мы вернемся, когда придет время.

Жить с матерью и Мэттом было все равно что наблюдать за концом света из первых рядов. Сам я давно привык к подобным сценам, но вот бедняга Мэтт наверняка спрашивал себя, какого черта он ввязался в эту авантюру. С первого же дня стало ясно, что ничего не выйдет, их расставание – лишь вопрос времени. Мэтт был слишком хорошим парнем, а мы с Линдси частенько шутили, что хорошие парни в нашей семье не приживаются.

Учитывая непростые отношения матери с Мэттом, меня очень удивило, когда однажды я пришел домой из школы и услышал, что она выходит замуж. Видимо, все было не так уж и плохо! «Если честно, я думал, вы с Мэттом не ладите, – признался я. – Вы же ругаетесь каждый день». «Ага, – ответила она. – Я и выхожу не за Мэтта».

Мать несколько месяцев назад устроилась работать в местный диализный центр. Ее начальник, старше нее лет на десять, однажды пригласил ее на ужин. Она согласилась, не желая портить с ним отношения, тем более что накануне опять повздорила с Мэттом – и через неделю получила предложение руки и сердца. О свадьбе она сообщила мне в четверг. Уже в субботу мы переехали к Кену. В четвертый дом за два года.

Кен родился в Корее, но вырос в Америке – его воспитали в семье американского ветерана. В первые же дни я решил прогуляться по дому и обнаружил в оранжерее небольшую грядку с марихуаной. Я рассказал матери, та – Кену, и уже к вечеру на этом месте росли помидоры. Я решил спросить Кена напрямик, а тот замялся и наконец ответил: «Это в лечебных целях, не переживай».

Трое детей Кена – девочка-подросток и двое мальчишек моих лет, – как и я, считали его женитьбу полным безумием. Старший пасынок постоянно дерзил моей матери, а значит, по аппалачскому кодексу чести мне предстояло выступить в ее защиту. Однажды, перед тем как лечь спать, я зачем-то спустился в гостиную и услышал, как он называет ее сукой. Ни один уважающий себя хиллбилли не сумел бы промолчать, поэтому я решил избить своего сводного братца до полусмерти. Если честно, я даже не очень разозлился, в драку лез скорее из чувства долга. Но видок у меня, наверное, был столь кровожадный, что мать с Кеном решили увезти меня от греха подальше, поэтому тем же вечером мы с нею поехали к бабушке.