Тьма кромешная - Илья Горячев

Епископ замолк и устремил взор куда-то вдаль, словно бы зрил сквозь стены. Только массивные часы в углу комнаты сухими щелчками своего механизма осмеливались нарушать повисшую свинцовую тишину. Залпом осушив фужер с водой, епископ Нидер перевел взгляд на скрючевшегося, опустившего глаза в тарелку в попытке стать незаметным бургомистра.

На миг жалкий вид городского головы растопил лед, уже давным-давно заковавший сердце епископа в суровый доспех, и он сменил тон обличающий на мягкое вразумление, в его голосе послышались даже нотки участия и сострадания. Впрочем, эти чувства всегда были недоступны Иоганну Нидеру, он умел их лишь имитировать.

– В природе нет абсолютного зла и добра, черного и белого. Есть множество оттенков. Но мы живем по закону, дарованному свыше, это и делает нас людьми, отличает от животных и возвышает над язычниками, живущими по законам звериным, иначе – по законам природы. Концепция добра, противостоящего злу, – вот что есть основа нашей цивилизации. Мы, Церковь, задаем народу эти ориентиры, определяем эти полярности. И нам нужны примеры, живые иллюстрации, иначе стадо быстро вернется в исходное животное, ну или, если хотите, природное, состояние. Именно мы говорим: вот это добро, а вот это зло. Это белое, а это черное. Но в природе же нет подобных примеров. И что же нам делать? Допустить крах нашего мира и его возврат в безбожные, демонские времена? Лишь потому что мы не смогли наглядно показать простолюдинам – вот это белое, а вот это черное? Чтобы наши народы превратились в подобие греков и римлян? Церковь не может допустить такой деградации нравов, такого падения, прямиком ведущего в геенну огненную. Мы – пастухи, и наша задача спасать овец даже против их воли, потому мы для блага всего стада избираем одну овцу и объявляем ее, и надо сказать, не без оснований, паршивой, носителем зла. Возможно, приходится немного абсолютизировать степень вины, но без этого никак. Это прискорбно, но совершенно необходимо для спасения всего стада – как нам иначе объяснить пасомым, что есть добро, по пути которого мы их ведем, ежели не можем им наглядно показать, что есть зло? Ведь одно без другого невозможно, и если не существует одно, то нет и другого. И если не являть толпе периодически воплощения зла, которые мы показательно караем, тогда для них перестанем существовать и мы, носители добра. А без четких ориентиров люди провалятся в языческое мракобесие, оно и так цветет в умах всех крестьян. Церковь до сих пор так и не смогла толком утвердиться в их душах, пропитанных поганством, если они у них конечно же вообще есть, в чем лично я временами серьезно сомневаюсь. Да и многие горожане не чужды этим ветхим умонастроениям.

Епископ пристально взглянул на бургомистра, покончив со своей длинной тирадой.

Помолчав, Мартин Брант начал, все так же не поднимая глаз:

– Я всего лишь бургомистр маленького городка в захолустье, на окраине империи, где немецкая речь чужда уху большинства жителей. Я не учился в университете и даже никогда не посещал нашу столицу. Я провинциал. Схоластика и теология для меня – темный лес. – Его голос постепенно креп и набирал силу, он осмелился даже поднять взгляд на епископа Нидера. – Но я верю своим глазам, а они говорят мне, что эта женщина, Ангелина Бранкович, которую вы называли ведьмой, обвинили в страшных преступлениях и собираетесь подвергнуть изуверской казни в пламени огня, никому не причинила вреда, а тем более зла. Вы называете свет тьмою и наоборот, уверяя, что действуете ради общего блага…

– Берегитесь, бургомистр! – Епископ взвился, лицо его перекосила гримаса ненависти, он не говорил, а шипел: – Вы говорите с князем Церкви и инквизитором из ордена псов Создателя, а в речах ваших сквозит яд лживых обвинений катаров в адрес матери Церкви! И они поклонялись тому, кто прикрывается именем света… – Он на секунду замолк, проверяя, какой эффект произвели его слова, и тут же с угрозой продолжил: – А ведь катарская ересь проникла в глубь Запада именно из здешних краев… Может, семена ее вновь проросли?

Казалось, что под градом угроз и обвинений бургомистр Мартин Брант обрел достоинство и смелость. Его толстые щеки тряслись от гнева, а страх испарился из глаз. Профиль его лица, губы, брови обрели жесткость. Он резко встал из-за стола и проревел:

– Вершите ваш суд! Я не в силах помешать вам… – Отблеск удовлетворения, пробежавший по лицу епископа при этих словах, еще больше распалил бургомистра. Стоя уже в дверях, он обернулся и напоследок добавил: – Но моей подписи и печати не будет на этом приговоре!

С силой захлопнув дверь, бургомистр с потрясающей для его размеров стремительностью покинул покои епископа и двинулся прямиком в сторону особняка, чей фасад выходил на площадь и который вот уже десятый год занимало семейство Брант. Не заходя в дом, он кликнул с конюшни кучера и велел срочно закладывать коляску. Накинув дорожный плащ, он взобрался с помощью мальчика-грума в экипаж и коротко бросил сидевшему в готовности кучеру:

– В Петроварадин. – И тут же добавил: – Не шагом, рысью гони.

– Да, господин бургомистр, – ответил кучер и взмахнул вожжами.

Пока бургомистр трясся на ухабистом тракте, ведущем в Петроварадин, епископ Нидер мерил шагами кабинет, заложив руки за спину. Наконец, что-то решив, он стремительно взялся за перья, открыл чернильницу и приготовил лист гербовой писчей бумаги. Перебрав перья, он остановил свой выбор на одном из них, обмакнул его в чернила и принялся выводить слова своим изящным и в то же время размашистым почерком:

«Мой дорогой друг! Я весьма сожалею о вышедшей между нами нелепой размолвке, а потому спешу разъяснить Вам одну вещь, которую, как мне кажется, Вы не до конца осознаете. То, что мы собираемся сделать – замечу, цивилизованно и по закону, – произошло бы в любом случае. Рано или поздно. Толпа, чернь не любит тех, кто отличается, иные всегда виновны во всем – в засухе, морозах, избытке волков, нашествии саранчи. Потому альтернатива невелика – это может происходить избирательно и под нашим контролем, легитимно, по решению суда. Или же это может быть спонтанно и по воле дикой, неуправляемой толпы. Церкви необходимо утверждать свою власть, обеспечивать стабильность и покой внутри империи. Если хотите, то святая инквизиция – это альтернатива крестьянским мятежам и гражданским войнам. Мы направляем желчь недовольства крестьян и городских обывателей в безопасное русло, ограждая империю от потрясений. Ценой одной жизни, не такой уж и невинной в глазах церкви, мы спасаем множество других…»

Епископ перечитал получившийся абзац и нахмурился. «Этот Брант – неотесанный деревенщина, ему все равно не дано постичь высшие мотивы, а вот слишком откровенное письмо в его руках может стать серьезным оружием», – подумал он. Потерев в задумчивости подбородок, Иоганн Нидер поднес бумагу к пламени свечи и неторопливо скормил нерожденное письмо маленьким прожорливым язычкам огня, охватившим лист с трех сторон.

Тем временем бургомистр добрался до Петроварадина и приказал править к дому своего старого приятеля адвоката Якоба Фидлера, что стоял рядом с церковью, задней стеной упираясь в подножие холма, на вершине которого имперская армия вот уже который год возводила грандиозную крепость с системой мощных укреплений, призванную охранять от янычарского ятагана въезд на широкий каменный мост, соединяющий два берега Дуная и привязывающий Срем навечно к Империи.