Возвращение тамплиеров - Джузеппе Д'Агата

Да, это была Анна.

Джакомо смотрел на нее со спины и заметил у нее на шее голубой шарфик. Точно такой же, как любимый шарф Анны.

Девушка отделилась от группы туристов, свернула в какую-то улочку и исчезла.

Уайт заметил волнение Джакомо:

— Что случилось?

— Подождите меня, — сказал Джакомо, направляясь вслед за девушкой. — Сейчас вернусь.

С сильно бьющимся сердцем, торопясь, едва ли не бегом, он нагнал ее: она шла метрах в пятидесяти впереди него.

— Анна!

Девушка продолжала идти, не оборачиваясь.

— Анна, подожди меня!

И тут она свернула за угол. Джакомо бросился следом, добежал до угла, тоже свернул и почти тотчас оказался на небольшой круглой площади.

Площадь эта, в центре которой росло несколько деревьев, была совершенно пустой и замкнутой со всех сторон — отсюда не было других путей, кроме того, по которому только что пришел Джакомо. Но Анна ведь не могла исчезнуть в никуда.

Джакомо изучил решетки, ограждавшие площадь. Калитки в них вели к зданиям, едва различимым в глубине садов; в основном это были невысокие прелестные старинные особняки.

Должно быть, девушка вошла в одну из калиток, но в какую?

Вдруг Джакомо заметил, что он на площади не один.

Небольшая собака, судя по всему взрослая, с густой рыжей шерстью — белой под мордой и на груди, — спокойно шла по площади без намордника и поводка, останавливаясь время от времени и что-то обнюхивая. Обходя площадь по кругу, она продолжала свое старательное обследование, наконец остановилась у большой ограды и решила проникнуть через нее. Створки калитки из старого, трухлявого дерева едва держались на петлях, и животное, надавив туловищем, легко открыло их.

Войдя внутрь, собака обернулась к юноше, словно приглашая идти следом, и исчезла в зарослях чахлого кустарника.

«Собака ведет человека в смертную ночь после того, как была верным другом в течение жизненного дня, — вспомнил Джакомо одно восточное высказывание. — Зашифрованные послания, приходящие к нам из мира непознаваемого, нередко поручаются тем, кто знает тропинку из одного царства в другое».

Когда Джакомо открывал расшатанную калитку, неожиданно налетел сильный порыв ветра, осыпавший его такой густой пылью, что он невольно зажмурился. Но диковинное явление длилось всего несколько секунд. Когда же он вновь открыл глаза, то увидел, что находится в центре огромного, тщательно ухоженного сада. Некрутой склон, засеянный травой, пересекала усыпанная тончайшей галькой дорожка, делавшая вдалеке плавный изгиб.

Немного поколебавшись, Джакомо быстро направился по ней в глубь сада, отряхивая запыленную одежду и поправляя галстук. Увиденное дальше переполнило его изумлением.

За поворотом дорожка, вновь выпрямившись, привела Джакомо к лестнице. Та вела к невысокому широкому зданию, в котором без труда угадывался театр. Здание казалось совершенно новым, только что построенным, но изящество линий и нежно-розовый цвет стен говорили о конце семнадцатого века.

Все вокруг было недвижным, но в то же время каким-то одушевленным, как бывает в заполненном публикой концертном зале. Боясь опоздать, Джакомо торопливо вошел в вестибюль, где два широких лестничных марша вели к партеру и галереям.

Только поднявшись наверх, он услышал заключительные аккорды хорошо знакомого фортепианного сочинения — это был «Остров мертвых» Рахманинова.

Джакомо прислонился спиной к стене и с закрытыми глазами дождался финала. Он прекрасно знал, кто исполнял музыку. Когда взорвались аплодисменты, он откинул тяжелую красную штору и посмотрел в зал.

На сцене перед роялем в длинном белом платье стояла Элиза, его мать, и кивала головой, отвечая на аплодисменты. Она была возбужденной, сияющей от счастья, и Джакомо ощутил одновременно теплоту и жалость к этой женщине, которая смогла наконец осуществить мечту, недоступную ей во время недолгой жизни. Чтобы прийти в себя, Джакомо пришлось укрыться в складках шторы. Слезы застилали ему глаза, в горле стоял комок, и он держался за сердце, пытаясь умерить сердцебиение. Он испытал угрызение совести, но еще больше — сожаление оттого, что не выказывал прежде матери никаких сыновних чувств.

Он пришел в себя, только когда услышал, что оркестр заиграл новое сочинение. Низкие, мрачные ноты, за которыми следовали обрывистые звуки скрипок и литавр, вводивших могучий, драматический и грозный хор:

Requiem aetemam dona eis, Domine.

Et lux prepetua luceat eis.

Те decet hymnus, Deus, in Sion,

Et tibi reddetur votum in Jerusalem.[8]

Это был легендарный незавершенный «Реквием» Моцарта. «Масона, как и Пиранези», — отметил про себя Джакомо.

Он снова отодвинул мягкий красный бархат и посмотрел в зал.

Теперь сцена была занята огромным оркестром, над которым в глубине находился смешанный хор. На авансцене возле подиума дирижера стояли четверо солистов — сопрано, контральто, тенор и бас.

После возвышенного Kyrie и короткого пролога Sequentia хор и оркестр начали исполнять могучий Dies irae. Весь зал был заполнен мощной вибрацией звуков, словно к ним присоединились и другие голоса, исходившие из разных концов зала.

Dies irae, dies illa

Solvet saeculum in favilla,

Teste David cum Sibylla…[9]

Джакомо стоял, молитвенно сложив руки, опираясь о косяк входной двери и касаясь плечами шторы. Он не решался двинуться с места, чтобы никоим образом не разорвать осязаемую, напряженную тишину, стоявшую в партере и словно возносившуюся до самого верхнего яруса. Собственно, он никуда и не мог бы пройти, потому что театр выглядел буквально набитым.

Однако, привыкнув к полумраку, Джакомо вдруг обнаружил поразительную особенность. Публика, вся без малейшего исключения, состояла только из женщин. Тут были женщины всех возрастов — об этом говорил цвет волос на неподвижных головах в рядах партера. Женщины сидели и в ложах, многие смотрели на музыкантов в бинокль.

Возможно, тут была Анна или девушка, похожая на Анну.

Какое-то мрачное опасение охватило Джакомо, когда он понял вдруг, что его присутствие — единственного мужчины в зале — было замечено. И лица, которые стали оборачиваться к нему, выражали не удивление, а неудовольствие, укор, осуждение. Лица осунувшиеся, мертвенные, как у призраков, — может быть, из-за мрака, в котором даже самый слабый источник света ярко сиял.