Движение к цели - Дмитрий Ромов

чудесен и даже, на какой-то момент, вверять свою будущую жизнь в крепкие, надёжные и сильные руки партии. Партия — наш рулевой. Мне нравится эта иллюзия, и я, возможно, хотел бы навсегда остаться в ней, как в дне сурка.

Уже вечер, мы идём по свежему неутоптанному ещё снегу по узкой дорожке между двумя детскими садиками в сторону нашей школы. Светит тусклый фонарь и редкие мелкие снежинки касаются лица холодными иголочками. Сейчас пройдём мимо детских садов, обойдём школу слева и выйдем на Весеннюю. Там красиво.

В этой пустоте тайных троп, уединённости вечера и в том, что Наташка болтает, не растеряв ещё лёгкого возбуждения после фильма, мне открывается удивительное очарование. Я задумываюсь об этом, как вдруг:

— Опп-ань-ки! А куда это мы торопимся?

Вот я баран. Зачем пошёл здесь. Надо было идти по улице, там таких сюрпризов бы не было. Если только у дома, во дворе. Но там, в конце концов, можно было бы просто заорать. А здесь хоть заорись.

Сто процентов, это Рыжий доложил Киргизу, где я буду в течение ближайших двух часов. Сто процентов. Не сомневаюсь.

Прямо перед нами появляются двое парней в спортивных куртках. Один в норковой шапке, а второй в широкой кепке, какие носили водители в фильмах пятидесятых годов. В жёлтом свете тусклого фонаря лиц не разобрать. Но тот, что в шапке чернявый.

«И охота же им жизнями своими молодыми рисковать», — отстранённо думаю я. И ещё думаю, что двое гопников, точно будут мне по силам, и даже странно, что их всего двое. Неужели же они не от Киргиза? Лишь бы они без ножей были. Живот поджимается, а внутри становится горячо. Идёт адреналинчик.

— Слышь, зёма, — говорит тот, что в шапке, — сестрёнка твоя, да? Ничо так, симпотная.

— Ага, — второй сплёвывает сквозь зубы и делает шаг вперёд, — Я бы вдул.

Я бросаю быстрый взгляд на Наташку. Она делается, словно каменная и только частое дыхание выдаёт её страх.

— Не бойся, — тихонько говорю я, беру её за руку и немного подаюсь вперёд.

— Ага, — снова говорит, тот, что в кепке, — Не бойся. Не ссы в трусы.

— А он борзый, по ходу — раздаётся сзади.

Я быстро оглядываюсь и вижу ещё одного братка. В глаза бросается перебитый нос и неприязненная ухмылка. Из дыры в заборе рядом с ним появляется четвёртый участник шоу. На нём кожаная куртка. Закалённый какой. Они явно не интернатовские, выглядят постарше. Так что, похоже, это не Кахина гвардия. И не имбецильные прихвостни одноногого. Они выглядят, как отчаянные ассасины. И от них исходит опасность. Значит, действительно Киргиз. Больше некому.

— Ага, — опять подаёт голос кепка и делает ещё небольшой шаг вперёд, — тоже за щеку хочет. Слышь, щегол, хочешь за щеку?

Он стоит чуть наискосок от меня напротив Наташки. Нас разделяет не больше полутора метров. Сейчас свет фонаря попадает ему на лицо. Чёрные глаза ничего не выражают, а левую щёку разрезает старый шрам. Черты лица грубые, заострённые, словно вышедшие из-под резца кукольного мастера из театра Образцова. Когда он говорит, во рту поблёскивает зуб. Он невысокий, худощавый, похожий на гимнаста.

Кожаный ржёт:

— Ну ты его тогда себе забирай, а обезьяну мы возьмём, так и быть.

Тот, что в кепке и со шрамом не отвечает, он не отрывает от меня взгляда:

— Чё молчишь-то? Хочешь или нет? Подожди тогда, сначала бабу твою вы*ем, а потом если силы останутся тобой займёмся.

Он неторопливо достаёт из кармана нож и подходит ещё ближе, оказываясь в опасной близости он Рыбкиной.

— Дёрнешься — я ей кишки выпущу, — говорит он безо всяких эмоций. — От кунки до глотки. А так по*ём да отпустим, не убудет от неё. Чё, добазарились?

Наташка, вероятно чувствует, как напрягается моя рука, потому что едва слышно говорит, практически шепчет:

— Егор, не надо. Прошу тебя, не надо.

— Вот видишь, Егорка, баба твоя дело говорит, — раздаётся за моей спиной. — Да чё ты приуныл-то? Пацан ты или нет? Ну хочешь — присоединяйся, а хочешь — посмотришь просто. Да всё ништяк будет, не ссы.

Я пытаюсь развернуться так, чтобы видеть всех этих отморозков, но тот, что сзади отступает, оставаясь за спиной.

— Жир, давай её в садик, — командует тот, что в норковой шапке, стоящий чуть слева передо мной.

Он делает шаг вперёд, и его лицо тоже попадает в тусклый свет фонаря. Света мало, но мне оказывается достаточно, чтобы его узнать. Это тот чернявый, что привозил Киргиза в бар. Ну как же так? Думал, я его не узнаю? Кадровый голод у вас там что ли? Или он решил мочить меня наглухо?

Жир, тот, что в кожаной куртке, сзади хватает Наташку за шею и грубо наклоняет вперёд. Она вскрикивает. Тот, что в кепке и с ножом, тянет её за воротник шубки и начинает запихивать в дыру в заборе.

— Наташ, не бойся! — опять говорю я.

— В натуре, — смеётся кепка. — Не бойся, тебе понравится, вот увидишь.

Думаю, Наташке безумно страшно, потому что от этого смеха веет неотвратимостью зла.

— Ай! — вскрикивает она. — Егор!

В детстве, в своём детстве, том, первом и далёком, я ходил на бокс. Недолго ходил, потому что на тот момент хреновый из меня боксёр получался. И мой тогдашний тренер Валерий Маратович постоянно мне на мозги капал. Он как раз посмотрел где-то «Карате Кид» и всё разглагольствовал про палочки и муху. Что типа там сенсей пацанёнку говорит очень важную вещь, что человек, который сможет поймать муху палочками для еды, достигнет совершенства.

— А ты, Егор, — говорил он, — и газетой муху не прихлопнешь. А знаешь почему? Потому что время для тебя и для мухи по-разному течёт. Ты замахнулся и хлоп! Одно мгновенье, меньше секунды, но муха улетела и ты в дураках. Для тебя пролетел миг, а для неё — минут пятнадцать по-нашему, и всё, что ты сделал, было очень медленным. Вот представь, ты медленно приближаешься, очень медленно заносишь руку с газетой и так же медленно опускаешь. Она спокойно взлетает и смотрит со стороны на твою замедленную охоту. Понял? Я хочу, чтобы ты был не Мохаммедом Али, а мухой, быстрой и неуязвимой. Пока твой соперник замахивается, ты успеваешь промчаться вокруг него и расстрелять — удар за ударом.

Я запомнил. Как было не запомнить, он тысячу раз это повторил. Но стать мухой на ринге я так и не смог, а потому бокс забросил.

Но вот сейчас я слышу это жалобное «Егор», этот вскрик, эту тоску