Виктор Астафьев - Юрий Ростовцев

Когда поезд тронулся и начал набирать скорость, Виктор долго не отходил от окна и молчал. Мария думала о том, что дома родители ждут не дождутся. Слава богу, живые остались, молодые — все со временем устроится…

На станциях, где состав притормаживал, они видели и слышали всё то же: крик, плач, мат, рев, возгласы о помощи. Люди стремились скорее добраться домой…

На вторые сутки пути Виктор и Мария не без труда выбрались из туалета, хотя тут помогли сами пассажиры, потому что наведаться в это заведение не терпелось уже многим. В Киев поезд пришел поздней ночью. Виктор оглядел толпу-очередь, подумал и невесело сказал, что суток трое — не меньше — понадобится выстоять. Смог договориться с железнодорожниками — их взяли в угольный тендер.

В Дарнице взглянули друг на дружку и едва не упали со смеху — такие они черномазые сделались за дорогу. У водокачки умылись, привели себя в порядок. И снова предстояло решать задачу, как действовать дальше. Патрульный офицер, который подходил к ним, чтобы проверить документы, сумел посадить их в вагон-прикрытие какого-то спецпоезда на Москву. Такой вагон ставили между паровозом и пассажирским составом — на случай, если поезд резко затормозит. Вагон прикрытия может при этом превратиться в гармошку, зато пассажиры других вагонов, как правило, люди важные, даже и не поймут, что произошло.

Появлялись патрули, требовали, чтобы вагон освободили — не положено, опасно, угрожали даже, что стрелять будут. В конце концов заперли их снаружи. На остановке Виктор попросил через закрытую дверь путевого обходчика раскупорить их вагон. Тот какими-то инструментами стронул тяжелую задвижку с места и откатил ее до отказа.

В Москву они приехали поздним вечером и сразу же спустились в метро.

А до уральского города Чусового добрались молодые супруги в ночь на 7 ноября 1945 года и стали жить в доме Корякиных по улице Железнодорожной, 32.

На страницах «Веселого солдата» версия Астафьева по поводу своего изменившегося после войны статуса солдата-холостяка выглядит довольно жестко. Он пишет:

«Служил солдат четыре года и холостым побыл четыре дни. Таковая вот баллада на старинный жалостный лад слагалась в моей башке под стук вагонных колес и под шум встречного ветра…

Катил я с незнакомой почти женщиной на ее любимую родину, на Урал, в ее любимый город Чусовой. Катил и все время ощущал томливое сосание под ложечкой. Куда меня черт несет? Зачем?

Но в той нестроевой части, куда я с отрядом искалеченных фронтовиков, у которых открылись раны, угодил после конвойного полка и госпиталя, была туча девок-перестарок, и взялись они за нас решительно, по ими же установленному суровому закону: попробовал — женись! Были, конечно, среди нас архаровцы с опытом, уклонялись от оков, выскользали из цепких рук…

Я же сам добровольно отдался провидению — ехать-то не к кому, вот и пристроился, вот и двигался на восток, намереваясь в пути узнать характер своей супруги. Наивняк! Проживши бок о бок с нею полсотни с лишним лет, я и сейчас не убежден, что постиг женский характер до конца. Знаю лишь доподлинно и твердо одно: баба есть бездна.

В пути, в народной стихии, баба моя присмирела, ужалась, в тень отодвинулась, и волей-неволей пришлось мне брать руководство семейной ячейкой на себя. Хватили мы под моим опыта не имеющим предводительством столько мук, страхов и горя — в мой солдатский рюкзак не вошло бы…»

Справедливо ли Астафьев отводил жене такую незавидную роль в начале их совместной судьбы? Ответ на это можно найти в последующих главах.

Последняя пересадка, теперь уже в Перми второй, на соликамский поезд, который должен доставить их в Чусовой, на родину Марии. Здесь не было такого вагонного столпотворения, можно было осмотреться и прикинуть, что к чему. Правда, Виктора тут же отвлекло небольшое происшествие. Когда поезд уже набирал ход, на площадку запрыгнул совсем юный младший лейтенант. Он радостно заулыбался, когда понял, что успел заскочить именно в тот поезд, до Чусового. Увидев двух фронтовиков, представился: «Радыгин» — и тут же стал сокрушаться, что вот сам он вынужден возвращаться домой, не успев сразиться с врагом, отличиться и погеройствовать.

«Когда я сказал ему, чтоб он не жалел об этом, что ничего там, на войне, хорошего нет, он не захотел меня ни понять, ни поверить мне…

Ох-хо-хо! Каким я был стариком по сравнению с ним, с Радыгиным, хотя и старше его всего на два года. Какой груз я вез в своей душе, какую усталость, какое непреодолимое чувство тоски и печали, неизвестно когда и скопившихся! Как жить с этим грузом? Куда его девать?? Кому передать, чтоб облегчиться. Не возьмет ведь никто — ненужный это, обременительный груз. А больше у меня ничего нету, пара белья, портянки — даже шапки нету, а мороз нажимает, усиливается…»

Наконец, поезд остановился на станции Чусовская. И тут настроение нашего героя дало себя знать. Даже спустя полвека, вспоминая те часы своей жизни, он только и смог, что обозначить их — предельно жестко, даже жестоко.

Они вышли на перрон, затем миновали привокзальную площадь.

Юный супруг огляделся. По одну сторону станции — гора, на склоне которой дома то табунками, то поодиночке. По другую сторону — сплошь железнодорожные пути (станция-то узловая), а за путями — река, но ее почти не видно. Увидел в низеньком, приосевшем привокзальном скверике на невысоком постаменте тоже как бы приосевшую, литую фигурку Ленина со снежным комом вместо шапки на голове и с вытянутой в сторону перрона рукой. Виктор какое-то время поводил головой, поприглядывался к фигурке вождя и громко, с веселостью воскликнул: «Здорово, товарищ Ленин! — единственная знакомая мне личность в этом городишке».

До родного дома, откуда Мария уходила на фронт, они шли молча и как бы не спеша, хотя была уже ночь на 7 ноября 1945 года. Она поняла, что ее молодой супруг волнуется, и невольно замедлила шаг.

Когда подошли к дому, вошли под навес крыльца и решили чуть посидеть на лавке.

Мария вспоминает:

«Посидели. Я хотела уж стучать в дверь, но Витя остановил, мол, посидим еще маленько. Еще посидели. И тут я неожиданно, но с надеждой вспомнила, куда клали ключ от двери, прошлась пальцами за верхним наличником двери от угла до угла и в конце наткнулась на гвоздь, вбитый сбоку, а на гвозде том… ключик, не золотой, конечно, поржавевший уж немного, но тот самый! Я мгновение подумала и отдала тот ключ Вите, чтоб открывал…

За дверью послышался легкий, настороженный шум…

— Кто стукается? Ково надо?..

— Папа! Да это же я, Мария! Мы с Витей с войны приехали, вот, домой!..

— Марея?! Дак што же ты отпереть-то дверь не можешь, чё ли?.. Вертите теперь не к Куркову, а к Комелину!.. Осенью варнаки какие-то испортили замок. Пришлось исправлять да наоборот вот и вставили.

Наконец, дверь с легким скрипом открылась. Перед нами папа, в нижнем белье, в телогрейке, накинутой наспех на плечи…»